[1]
Исповедален было три, над дверью второй горел свет. Желающих исповедоваться не оказалось: церковь пустовала. В витражные окна лились солнечные лучи, рисуя разноцветные квадраты на полу центрального прохода. Поборов желание уйти, Монетт храбро шагнул к еще открытой для прихожан кабине. Когда он закрыл за собой дверцу и сел, справа от него поднялась небольшая заслонка. Прямо перед Монеттом белела карточка, прикрепленная к стене синей канцелярской кнопкой. На ней напечатали: «ПОТОМУ ЧТО ВСЕ СОГРЕШИЛИ И ЛИШЕНЫ СЛАВЫ БОЖИЕЙ»[2]. Он давненько не исповедовался, но искренне сомневался, что подобная карточка является стандартной принадлежностью исповедальни. Более того, он сомневался, что развешивание подобных карточек соответствует Балтиморскому катехизису.
Из-за занавешенного непрозрачной сеткой окошка послышался голос священника:
– Как дела, сын мой?
На взгляд Монетта, вопрос прозвучал не совсем стандартно. Вопрос вопросом, но сначала Монетт даже ответить не сумел. Поразительно: хотел столько рассказать, а не мог вымолвить ни слова.
– Сын мой, ты что, язык проглотил?
И снова тишина. Слова были на месте, однако все до единого заблокировались в сознании. Абсурд, конечно, но Монетту представился засорившийся унитаз.
Расплывчатая фигура за секой шевельнулась.
– Давно не исповедовался?
– Да, – выдавил Монетт. Ну вот, хоть какой-то прогресс!
– Подсказка нужна?
– Нет, я помню. Благословите меня, отче, ибо я согрешил.
– Угу, ясно. Когда исповедовался в последний раз?
– Не помню. Давно, еще в детстве.
– Да не волнуйся ты! Это ж как на велосипеде кататься!
И опять Монетт не смог вымолвить ни слова. Едва он взглянул на пришпиленную синей кнопкой карточку, желваки заходили, ладони судорожно вцепились одна в другую и огромным побелевшим кулаком заскользили туда-сюда вдоль бедер.
– Сын мой, ты как, жив? Слушай, день-то не резиновый! Друзья ждут меня на ленч. Точнее, они должны принести ленч в…
– Отче, я совершил ужасный грех.
Теперь замолчал священник. «Немой» – вот оно, самое бесцветное слово на свете, подумал Монетт. – Напечатай на карточке, и с бумагой сольется».
Когда священник заговорил снова, его голос звучал по-прежнему спокойно, но чуть мрачнее и серьезнее.
– В чем твой грех, сын мой?
– Не знаю, – покачал головой Монетт. – Надеюсь, вы скажете.
Когда Монетт свернул с северного шоссе на Мэнскую автостраду, полил дождь. Чемодан лежал в багажнике, а кейсы с образцами товара – большие, неудобные, примерно в таких адвокаты носят вещдоки на процесс – на заднем сиденье. Один кейс был коричневый, другой черный, на обоих красовался тисненый логотип фирмы «Вольф и сыновья» – серый волк с зажатой в пасти книгой. Монетт работал торговым представителем на территории Новой Англии. Дело было в понедельник утром, минувшие выходные иначе как отвратительными и язык не поворачивался назвать. Жена Монетта перебралась в мотель, где поселилась явно не одна. Вскоре ее могли посадить в тюрьму, наверняка со скандалом, в котором супружеская неверность стала бы лишь малозначительной деталью.
На лацкане пиджака Монетт носил значок с надписью: «Лучшие книги осени по лучшей цене».
У обочины стоял одетый в старье мужчина с плакатом в руках. Под усиливающимся дождем Монетт подъехал ближе и разглядел потертый бурый рюкзак, брошенный у обутых в разбитые кроссовки ног. На левой кроссовке застежка-липучка расстегнулась и торчала, как язык Эйнштейна. Ни зонта, ни хотя бы бейсболки у мужчины не было.
Сперва на плакате Монетт разобрал лишь грубо намалеванные красные губы, перечеркнутые по диагонали. Чуть приблизившись, он прочитал надпись над перечеркнутым ртом: «Я немой!» Продолжение следовало под картинкой: «Пожалуйста, подвезите!»
Монетт включил поворотник и притормозил у обочины, а странный любитель автостопа перевернул свой плакат. На обратной стороне красовалось столь же грубо намалеванное ухо, перечеркнутое по диагонали, с надписью «Я глухой!» над примитивной картинкой и «Пожалуйста, подвезите!» под ней.
С тех пор как получил права в шестнадцатилетнем возрасте, Монетт намотал сотни тысяч миль, причем большинство их пришлось на последние десять лет, в течение которых он служил торговым представителем «Вольфа и сыновей», сезон за сезоном продавая «лучшие книги». За все это время он не взял ни единого попутчика, а сегодня без малейших колебаний притормозил у обочины. Медаль святого Кристофера маятником болталась над зеркалом заднего обзора – Монетт нажал на кнопку и разблокировал замки. Сегодня терять ему было нечего.
Глухонемой скользнул в салон и бросил потрепанный рюкзак перед ногами, обутыми в сырые грязные кроссовки. Монетту хватило беглого взгляда, чтобы понять: пахнет этот тип отвратительно, и он не ошибся.
– Далеко едешь? – поинтересовался Монетт.
Глухонемой пожал плечами, показал на дорогу, затем нагнулся и аккуратно положил плакат на рюкзак. Волосы у него были тонкие, нечесаные, с заметной сединой.
– Я спросил, не куда ехать, а…
Монетт догадался, что попутчик его не слушает. Пока глухонемой возился с рюкзаком, мимо пролетела машина. Лихач-водитель нагло засигналил, хотя Монетт оставил ему достаточно места. Монетт поднял средний палец. Этим выразительным жестом он пользовался и раньше, но из-за подобных мелочей – никогда.
Глухонемой пристегнулся и взглянул на Монетта, точно интересуясь, из-за чего задержка. На лбу морщины, на щеках сизая поросль – Монетт не мог определить, сколько лет его попутчику. Он либо старый, либо очень старый, точнее не скажешь.
– Далеко едешь? – повторил Монетт, на сей раз тщательно проговаривая каждое слово. Когда попутчик – среднего роста, худощавый, весом не более ста пятидесяти фунтов – повернулся к нему, Монетт, коснувшись своего рта, спросил: – По губам читать умеешь?
Глухонемой покачал головой и попытался объяснить что-то жестами.
Над ветровым стеклом Монетт всегда держал блокнот и ручку. «Куда едешь?» – написал он. Мимо, подняв целый фонтан брызг, пронеслась очередная машина. Самому Монетту предстояло ехать в Дерри, то есть еще целых сто шестьдесят миль по отвратительной – хуже только снегопад – погоде. Однако сегодня погода вместе с огромными фурами, которые, пролетая мимо, поднимали настоящее цунами, лишь отвлекала от горестных мыслей.
Не говоря уже о случайном попутчике, который непонимающе смотрел то на него, то на записку. У Монетта мелькнула мысль, что убогий калека не умеет читать – глухонемому-то научиться непросто! – но понимает значение вопросительного знака. Попутчик ткнул пальцем в простирающуюся впереди дорогу, а потом восемь раз сложил и развел ладони. Восемь раз или десять, что означало восемьдесят миль или сто, если он вообще осознавал, о чем речь.
