С трудом разлепила веки и увидела белый свет. Низкое, рыхлое, облачное небо. Потом поняла – не небо, а потолок. И только успела подумать об этом, надо мной нависло чье-то лицо, смутное, бледное, как не прожаренная оладья. Рассмотреть его не могла, черты расплывались.
Кто-то сказал: «Она открыла глаза».
Кто-то другой уточнил: «Глаза открыла, но не в себе».
Голоса звучали отдаленно, будто уши забиты ватными тампонами. Однако я определенно была в себе, мысли не путались, хотя голова – чугунная. На лбу у меня лежала мокрая тряпка, от нее по телу растекался холод, Иван Иванович Ознобишкин, как говорила моя мама.
– Накрой ее и сделай грелку к ногам, – велел тонкий надтреснутый голос.
Я догадывалась, что нахожусь в больнице, но не представляла, как здесь очутилась. Зато я помнила все, что было перед тем: заветная арка во двор, которую я долго и упорно искала, а нашла случайно. Я вхожу в подворотню, и что-то страшное, гибельное, вроде аркана, молнией мелькает перед глазами. Рывком бросаюсь вперед, и… черный полумесяц отсекает мне голову. Все случилось мгновенно. Панический животный ужас, нестерпимая боль и спасительная тьма, куда я проваливаюсь. И вот теперь выясняется: голова моя на месте, правда, в очень плохом состоянии.
Накрыли меня чем-то тяжелым, но это не уняло Ознобишкина, а грелку так и не принесли. Накатывали приступы тошноты, и очень болело горло. Сделала попытку сглотнуть слюну, не получилось.
– Можете говорить?
Чтобы узнать, могу ли говорить, требовалась проверка, на которую не было сил, и я закрыла глаза.
– Опять впала в беспамятство, – прозвучал далекий голос.
Никуда я не впала, просто мне было очень плохо. Я догадывалась: меня пытались задушить. А может, я под машину попала? Хотя вряд ли, не было там никаких машин. И теперь мне почему-то казалось, что, войдя под арку, я слышала за спиной шаги. Тогда я, конечно, не обратила на это никакого внимания…
В глубине души жила мысль, что ничего непоправимого не произошло, я выкарабкаюсь, и сейчас лучше бы не вспоминать и не думать ни о чем, а спать, пока не полегчает. Это единственный способ восстановиться. Но отделаться от мыслей не удалось, они возвращались. Снова подворотня. Шаги за спиной. А перед тем я бегу за Додиком, а он ускользает.
Додик! Он подстерег меня и пытался душить?! Что за глупости?! Да был ли вообще Додик?
И тут я поняла, что меня сейчас вырвет.
Кто-то заорал: «Палашка!»
Не могла сообразить, что значит «палашка». Плашка, плаха, палаш, параша, парашка…
– Повыше ей голову задери, захлебнется! Да не так! Под затылок, дура, держи!
Отвратительно! Дребезжащий голос раскалывал мою бедную голову, но тут я, к счастью, отключилась и при дальнейшем не присутствовала.
Наверное, я все же бредила, а может быть, это был сон, отрывочный, смахивающий на кошмар. В мохнатой фиолетово-синей тьме покачивались перевернутые часы, настенные, в прямоугольном футляре, обрамленном точеными колонками – незамысловатым изделием токарного ремесла. Перевернутое время меня приводило в ужас, особенно вставший дыбом и совершавший мерное качание маятник. Несмотря на то что он был заключен в ящик, закрытый стеклом, отдаленно он ассоциировался с секирой, гильотиной или с чем-то, отрубающим голову. А еще я пыталась и не могла рассмотреть на полустертом циферблате, который час. Любопытно, что там, в бреду или в кошмарном сне, я опознала эти часы – часы Марка Шагала!
Потом страшные кривые шагаловские улицы, грязные и темные. Витебск? Косые домишки с подслеповатыми оконцами, крылечками, уродливыми вывесками, и шествие странно гримасничавших, кривлявшихся, пританцовывавших раскорякой и гомонящих людей. Там была невеста под фатой со зловещим выражением лица, с крючковатым носом. Белое мятое платье странным образом спустилось с плеча и вывалилась длинная дряблая грудь. Я была среди них, меня толкали, пинали, наступали на подол платья, в общей какофонии я слышала треск рвущейся материи. Меня куда-то несло этим адским потоком, а потом повалило в грязь. По мне шли, на мне танцевали, притопывая, пока кто-то не споткнулся, и вот уже груда барахтающихся потных тел воздвиглась надо мной, и воздуха не осталось. Я кричала, пока могла. Я не верила, что все это происходит со мной, я жаждала проснуться. Не знаю, сколько времени длились муки, но пробуждение настало – во сне.
Из грязных, вонючих, копошащихся, как черви, тел меня кто-то поднял и бережно обнял. Я разглядывала его и не могла разглядеть, это был незнакомый мужчина, но как будто бы я знала его всю свою жизнь, так сладко и покойно было у него на груди. Это был мой мужчина, единственный, и не требовалось говорить, как долго я ждала его и искала, он и так все знал. Мы были похожи на влюбленных Шагала, для которых в объятии начало и конец света. Возможно, я его целовала. А как не целовать после долгого расставания, длившегося вечность. Это не был эротический сон, какая эротика в моем состоянии? Ничего эротического. И все же… Если только самую малость…
Во сне я поняла, что просыпаюсь, и на этот раз совсем по-другому, возвращаюсь из объятий возлюбленного к болезни, белому потолку и надтреснутому голосу. Я сопротивлялась всеми силами, пыталась задержать своего мужчину, потому что расстаться с ним, едва найдя, было немыслимо. Я цеплялась за него, первую и последнюю мою надежду, а он таял и таял, пока не исчез. Окончательно утратив его, я пыталась вернуть и запечатать в памяти образ, но лица вспомнить не могла, осталось лишь ощущение тела, тепла, его руки, плечи.
Невыносимая печаль. Но наша встреча, пусть даже в сновидении, была живительна. Кажется, мне даже полегчало. Я чувствовала, что холодной мокрой тряпки на моем лбу нет, правда, лицо – мокрое, от слез. Снова белый потолок. По центру странный светильник, что-то антикварное. А еще прорисовалось лицо: бледное, с глубокими кукольными полукружьями век, легкими бровями, узким длинным носом с чуткими ноздрями, выпуклыми скулами, впалыми щеками и тонкими губами. Была в этом лице чуть уловимая асимметрия, что делало его даже по-своему красивым, впрочем, скорее интересным, примечательным, и немного болезненным. Змеящиеся губы произнесли:
– Очнулись?
И хотя ничего, кроме лица, я не видела, меня тут же осенило: горбунья!
Дребезжащий голос принадлежал ей.
– Ты можешь говорить? – спросил низкий с хрипотцой голос. Я перевела глаза и словно возвратилась в свой кошмар: разбойничье мужское лицо, обрамленное рюшем чепчика.
– Не смейте мне тыкать! – возмутилась я и не узнала своего шипящего бормотания. Говорить я могла, хотя и с большим трудом. – Мы с вами вместе гусей не пасли.
– Гусей? Каких гусей? – опешило существо в чепчике. Это был не мужчина, а старая карга!
