Повесть о любви. Было бы слишком просто. Знаешь, все эти любовные романы из 90-х – их печатали в мягкой обложке. Зато они были доступны. Доступны, как бублики в булочной, доступны, как беляши на пригородном вокзале, доступны, как секс с придорожной проституткой. Конечно, были и любовные романы классом повыше, да и сейчас они есть – обложка твердая, оформление сдержанное, для ценителей от целителей. Для ценителей слова от целителей словом. Ценители собирают бережно нектар слов, смакуют его и посапывают от удовольствия. Но это подготовительный этап. Конечная цель – разнести нектар по знакомым и друзьям. «А ты читал N?» Так собачки принюхиваются друг к другу на прогулке. Тут либо пан, либо пропал – либо поспешно отвечать: «Конечно!», испытывая угрызения совести, либо твердо говорить «Нет!», балдея от собственной безнаказанности.
Так вот. Повесть о любви – было бы слишком просто. Повесть о нелюбви к самому себе – задача немногим сложнее. Судьба причудливо тасует колоду любви и нелюбви к себе. Одним достается джокер – они полны уверенности в себе, здоровые светлолицые хищники с отбеленными клыками, другие завязли в бою внутри своей черепной коробки, где отбывают пожизненный срок за изнасилование самих себя.
Нелюбовь к себе обычно встречает стойкое одобрение у публики – этакий интересный экземпляр, надо бы поместить его в свою коллекцию, пришпилить булавкой, как диковинную бабочку. Тяжелее, когда твоя нелюбовь индуцирует такую же нелюбовь в самом близком тебе человеке. В особо тяжком случае, если близкий тоже страдает нелюбовью к себе, союз обречен на провал. Спасатель должен любить себя. Это прежде всего. Тогда только он может спасти страдающего от нелюбви к самому себе. Но так устроен мир, что сильные не связываются со слабыми, это их порочит.
Хотя бывают и исключения. Тема повести не нова – она об исключениях и об исцелении через любовь. Чеканя шаг следует любовь по свету, метя в темя нелюбви. Прицел. Выстрел. Так становится одним счастливым больше в этом мире. Одним исцеленным больше.
Лена, Елена, Леночка! Вернись ко мне! Я кричал, как раненый зверь в пустоту. Выхода нет, но ты есть, ты мой выход. Даже когда я еду в долбанном метро, и у меня то ли паническая атака, то ли просто не хватает воздуха. Мне кажется, что выхода нет из этого сжимающего виски пространства, пространство сужается, зрачки расширяются, я лечу, как будто в пустоту. Нет времени, нет места. Только зудящая боль. Куда несется поезд, алё, машинист? Машинист мне ответил: пусть тревожные тревожатся, а не тревожные будут спокойны. Аминь! Я рад за машиниста, что у него есть поезд, и что у поезда есть машинист. Я рад. Это правда. Но что делать, если Елена покинула меня, и я лечу на поезде без машиниста, и кажется, – существенная деталь – мне о ней сказал один деловой товарищ, без спроса ворвавшийся в мой кромешный кошмар, он сказал: поезд-то без тормозов. Грустно хихикнул и отвалил.
Боль, помноженная на стыд. Стыд, помноженный на страсть. Страсть, помноженная на безысходность. И кто здесь прав? Покажите хоть одного. Тот, кто выиграл в этой схватке и сорвал куш? У любви нет правил. И нет правых и виноватых. Это знает даже подросток. И вот я лечу на этом поезде. Лечу и шепчу твое имя. Елена. Я могу вспоминать тебя всю. И это – дрожь. Я могу вспоминать тебя по частям. Да, возможно, это – извращение, ты не конструктор ЛЕГО. Но я люблю вспоминать твои глаза, выражение этих глаз, когда оно еще принадлежало мне, только мне. Твои губы, ладно, губы это банально, но только дьявол заставит меня забыть твой восхитительный продольный носовой желобок – он бесподобен… Твоя улыбка лишала меня рассудка, особенно, когда обнажались зубы. Два больших белых резца. Я помню, что сделал комплимент твоим зубам, сказал, что они сводят меня с ума. Ты рассмеялась: никто мне такого не говорил. Но это безумно, чертовски красиво. Как и ложбинка на твоей спине. Чуть повыше крестца. Боже! Какая ложбинка. Я не посмел бы туда кончить, хотя и очень хотел… но целовать, и целовать, и целовать… И вон тот позвонок, он какой-то слишком непокорный, он такой же непокорный, как ты. Непокорный, но одинокий в своей непокорности, поэтому его так хотелось приласкать. Я любил его щекотать.
Елена. Я не знаю, пройдет ли мое безумие, но я страстно хочу, чтобы оно не кончалось никогда. Елена-Леночка-Лена. Ты мое сердце, ты моя душа, ты мои долбанные потроха, ты мои чресла, и, конечно, ты – огонь между чресел. До встречи с тобой я не дышал. Я был мертв. Все – они – эти люди, что были со мной, – некрофилы. Причем такие, второразрядные некрофилы, ненастоящие. Почему ненастоящие? Настоящий некрофил догадался бы, что я полутруп, что, возможно, я еще встречу свою любовь. Смысл возиться с полутрупом? Так себе трата времени. Не та игра, и не те игроки.
Игра была моя. До времени. Как знать, может, я смогу вернуться? И выиграть тебя у судьбы.
Я лежал в собственном говне. Под потолком кружила муха. Говно было теплое и липкое. Конечно, срать под себя мне совсем не хотелось, поэтому акту дефекации предшествовала продолжительная борьба с вязками. Мне даже удалось сделать несколько выстрелов в промежуток между койкой и стеной. Стоило это неимоверных усилий – санитары постарались на славу, когда связывали мне сначала руки, а потом и ноги. Когда ты лежишь распятым, сложно быть метким и срать туда, куда хочешь. Казалось бы, такая малость, о которой я раньше и не задумывался, срать – куда хочешь. Но нет. Удалось сделать только два залпа, остальное под себя.
За спиной раздался недовольный голос санитара:
– Блядь! Новенький обосрался! Какого хуя? Уберите кто-нибудь за ним!
Вокруг меня столпилось человек пять пациентов. Один из них храбро парировал:
– Юрьич, он просил, чтоб его отвязали, но никому дела не было.
– Похуй! Уберите это быстро!
