Эта книга посвящается Робу Уилкинсу, который записал ее большую часть под диктовку и у которого хватало здравого смысла время от времени смеяться, а также Колин Смит, которая меня подбадривала.
Песнь в честь богини Пеше-Ходе – это пародия на прекрасное стихотворение Ральфа Уолдо Эмерсона «Брама», но вы, разумеется, и так уже поняли.
К ночи в анк-морпоркском Королевском[1] музее искусств стемнело.
Новому сторожу по имени Рудольф Разбросс каждую минуту казалось, что, в общем и целом, возможно, следовало предупредить куратора. Рудольф боялся темноты, странных звуков, а также, как выяснилось, буквально всего, что видел (а особенно того, чего не видел), слышал, чуял и интуитивно ощущал во время бесконечных ночных дежурств. И бесполезно было уверять себя, что в музее нет ни одной живой души. Это ничуть не помогало и, напротив, значило, что он выделяется на общем фоне.
А потом Рудольф услышал всхлип. Лучше бы он услышал крик. По крайней мере, когда человек слышит крик, то сомневаться не приходится. Если он слышит слабый всхлип, приходится ждать повторения, потому что с первого раза никогда не поймешь наверняка.
Рудольф поднял фонарь в трясущейся руке. Никого здесь быть не должно было. Музейные двери надежно заперли, никто не мог войти. До Рудольфа вдруг дошло, что и выйти никто не сможет. Он очень пожалел, что подумал об этом.
Он находился в подвале – далеко не самом жутком месте из тех, куда заносили его служебные обязанности. Там были в основном старые полки и шкафы, полные вещей, которые уже почти выбросили – но еще не до конца. В музеях не любят ничего выбрасывать – а вдруг эти вещи впоследствии окажутся очень ценными?
Снова всхлип, а затем как будто… царапанье по стенке глиняного горшка.
Возможно, где-то на задней полке скреблась крыса. Но ведь крысы не всхлипывают?
А потом полки взорвались. Рудольфу показалось, что осколки глиняной посуды и обломки статуй веером полетели к нему, словно в замедленном действии. Он опрокинулся на спину, а всё расширяющееся облако пронеслось над ним и врезалось в дальнюю стену. Висевшие там полки превратились в щепки.
Разбросс лежал на полу в темноте, не в силах шевельнуться и ожидая, что вот-вот на него набросятся демоны, кишащие в его воображении.
Дневная смена обнаружила Рудольфа поутру, крепко спящего и покрытого пылью. Они выслушали сбивчивые объяснения, обошлись с бедолагой ласково и согласились, что ему, возможно, и впрямь нужна другая работа. Некоторое время они гадали, что такое стряслось – ночные сторожа даже в лучшие времена бывают людьми загадочными, – а потом перестали ломать голову, потому что нашли нечто.
Мистер Разбросс устроился в зоомагазин на Пеликуньей улице, однако уволился через три дня: ему снились по ночам кошмары от того, как котята на него смотрели. Мир бывает очень жесток к некоторым людям. Но он никогда и никому не рассказывал про прекрасную сверкающую женщину, которая держала над головой огромный шар и улыбнулась ему, прежде чем исчезнуть. Рудольф не хотел, чтобы его сочли странным.
Давайте поговорим о постели.
Лектрология, она же наука о спальных принадлежностях, бывает чрезвычайно полезна, если нужно побольше узнать о владельце постели. Пусть даже информация сведется к тому, что он – опытный и оригинальный мастер инсталляций.
Постель Чудакулли, аркканцлера Незримого Университета, например, представляет собой, по сути, полторы постели, потому что обладает пологом на восьми столбиках. Она включает небольшую библиотеку и бар, а также искусно встроенную герметичную уборную, сплошь из красного дерева и латуни, что избавляет аркканцлера от долгих, леденящих кровь ночных прогулок с неизбежным риском споткнуться о ковер, пустую бутылку, башмак и тому подобные предметы, непременно попадающиеся в темноте человеку, который молится, чтобы в следующую секунду наконец налететь на унитаз – или, по крайней мере, на то, что будет легко отчистить.
Постель Тревора Навроде – где попало. На полу у приятеля, на сеновале в конюшне, которую оставили незапертой (а стало быть, воздух в ней гораздо приятней), в пустующем доме (хотя в наши дни их почти не осталось). Или же он спит прямо на работе, но всегда держит ухо востро, потому что старик Смимз, кажется, никогда не смыкает глаз и может застукать в любую минуту. Трев способен спать где угодно – и усердно упражняется.
Гленда спит на старой-престарой железной кровати, пружины которой весьма любезно приняли с годами форму ее тела, так что получилось обширное углубление. Чтобы днище этого прохвостова ложа не касалось пола, под него подложена пачка дешевых и пожелтевших любовных романов – из тех, при виде которых на ум естественным образом приходит слово «корсаж». Гленда умрет, если кто-нибудь об этом узнает. Ну, или умрет тот, кто об этом узнает. А на подушке обычно лежит старенький плюшевый мишка по имени Шатун. Вообще-то, в лучших традициях сентиментального жанра у такого мишки должен быть только один глаз, но в детстве Гленда, принимаясь за штопку, слегка не рассчитала, и Шатун обзавелся тремя. Иными словами, он просвещеннее среднестатистического плюшевого медвежонка.
Когда мать Джульетты О’Столлоп мебелировала детскую, ей сказали, что эта кроватка впору для принцессы. Она более или менее напоминает ложе аркканцлера, но скорее менее, чем более, потому что состоит из тюлевых занавесок и очень узкой дешевой койки. Миссис О’Столлоп уже нет в живых. Об этом гласит тот факт, что кто-то подпер кровать несколькими ящиками из-под пива, когда она рухнула под весом выросшей девочки. Мать, по крайней мере, уж позаботилась бы, чтобы ящики, как и все остальное в комнате, были выкрашены в розовый цвет и разрисованы коронами.
Мистер Натт только в семилетнем возрасте узнал, что спать можно на специально предназначенном для этого предмете мебели.
Два часа ночи. Сгустившаяся тишина царила в древних коридорах и галереях Незримого Университета. Тихо было в библиотеке; тихо было в залах. Тишина стояла такая, что ее было слышно. Она как будто забивала уши незримой ватой – всюду, куда распространялась.
Бом!
Еле слышный звук – капля золотистой жидкости в непроницаемо черной чаше тишины – прозвучал и замер.
