Леха Корнеев – высокий, угловатый парень лет двадцати двух, с густой шапкой коротко остриженных русых волос – полночи ждал этого осторожного, предупредительного стука в дверь своей камеры-одиночки с последующим лязгом засова. Об этом, как и в прошлый раз, его предупредили заранее. Он посмотрел на часы. Два часа ночи. Нормально, вообще говоря. Он и не спал, а так, вздремнул малек в ожидании.
– Собирайся! – строго и негромко сказал контролер Гена Михайлов, недавно поступивший сюда на службу, – плечистый, невысокий, накачанный малый в форме, из-под которой выглядывал десантный тельник.
– С вещами? – подмигнул ему Корнеев, не поднимаясь с койки.
– Вещи оставишь здесь, – серьезно и еще тише сказал Михайлов и вошел в камеру, прикрыв за спиной дверь. – Первый раз, что ли?
– Я все жду, может, на допрос? – Корнеев криво усмехнулся. – Чтоб как в тридцать седьмом году. Говорят, тогда только по ночам допрашивали… Слушай, а сегодня вроде не твое дежурство?
– Корней, не залупайся. – Гена протянул ему знакомый пузырек глазных капель «визин». – Сам все знаешь – зачем и на какой «допрос». Вставай! Времени нет на твои приколы… На, только быстро!
– Не здесь, начальник, – покачал головой Корнеев, поднялся, сунул пузырек в карман. – Тебе же говорили! Лучше за полчаса до еды. Врачи рекомендуют.
– А у тебя только и есть эти полчаса, – сказал Михайлов и тоже посмотрел на часы. – Нет, уже меньше… Ладно, без разговоров, собирайся и не тяни… не торопись, но и не тяни.
– Намек понял, – потянулся, зевнув, Корнеев. – Полночи не спал. Хоть бы днем давали поспать… Ладно, Гена, по капле здесь и еще по одной по прибытии на место.
Михайлов с минуту смотрел, как Корнеев, запрокинув голову, закапывал в оба глаза «визин».
Через минуту они вышли из камеры в гулкий, полутемный коридор тюрьмы. Корнеев привычно сложил руки за спиной, сразу двинулся направо, уже зная, куда идти. Они шли мимо дверей тюремных камер, откуда доносились привычные ночные, слабо различимые звуки, вроде вскрика во сне, храпа или бормотания.
Когда вышли во внутренний двор, где стоял ментовский «уазик», Михайлов чуть отстал, пошел сзади, контролируя. В первый раз, когда произошла подобная ночная вылазка, Корнеев, заметив открытые ворота, оттолкнул его, бросился к «уазику», вышвырнул из кабины водилу и даже успел врубить скорость. Михайлов достал его в прыжке, схватившись за дверцу, и точно так же выкинул его из кабины туда, где корчился на асфальте водила. Здоровенные, как кабаны, мужики в штатском, сидевшие в кабине другой машины, опомнились, подбежали к Корнееву, принялись было его топтать, но Михайлов на них прикрикнул: голову и пальцы не трогать! Потом сам оттащил Корнеева в сторону, велел его осмотреть на предмет телесных повреждений. Главное, чтобы целы были руки и голова. И только после осмотра и перевязки Корнея вывезли из тюряги на дело – связанного и забинтованного…
Была сырая ночь, какая бывает только в конце октября. И полная тишина, какая бывает только глубокой ночью. Этой работенки на мой век хватит, думал Корнеев, идя через двор к уже знакомому «уазику» с проблесковым маячком. Особенно после того, как решили прибиться к Европе и наложили мораторий на смертную казнь (больно нужны мы им там…). Тут такие, как я, и стали востребованы. Если, конечно, вести себя по-умному. А до этого, бывало, казнили по суду кого надо. На однокашника Коляна Сыромятина вот так же, говорят, мокруху повесили. Ночью ствол ему подбросили в подъезде, а он, дурила, его поднял… Не знал, конечно, что его только что использовали на соседней улице. А ствол, говорят, был еще теплый… Но поднимать-то его зачем? Да еще домой тащить? Ну и свидетели с понятыми сразу нашлись. И ствол при обыске отыскали. А суд с ходу приговорил к вышке. У них это быстро… Те, кому надо, одним выстрелом двух зайцев, в смысле двух жмуриков, одновременно поимели. Одного по понятиям, другого по закону. А тут государство родное в роли мокрушника выступило… Оно – самый эффективный киллер, уже не помню, кто сказал. Никогда не промахнется. У придурков век недолгий.
А он, Корней, в первый раз именно как придурок себя повел, когда вот так же за ним приехали. Решил, что везут его в последний путь. Потом только дошло, что для этого не обязательно куда-то далеко возить. Можно было просто кинуть в общую камеру, где сидят ссучившиеся. Они и организуют самоубийство через повешение на собственной портянке, за что им скинут по паре годков, как за примерное поведение. Такие камеры теперь появились в каждой тюрьме. Особенно после объявления моратория. Тамошние сокамерники моргалы выкатят, когда менты для понта начнут дознаваться: как, мол, так, неужто сам взял и повесился? Мол, ты че, в натуре, гражданин начальник? Все спали, согласно заведенному режиму, никто ничего не видел, не слышал. Сами, начальник, не врубимся, как он так взял и, типа, повесился на лампочке Ильича. И, слышь, даже записки никакой не оставил, мол, никого в своей смерти не виноватит…
Прежде чем сесть в машину, он оглянулся на Михайлова, смотревшего вслед. Понятное дело, страхует на всякий случай. Неужто специально для него, Корнеева, Михайлова взяли на эту службу? И еще заставляют дежурить вне очереди? Другие прежние контролеры – сявки, бакланье, марухи, фраера… один чище другого. А этот – Рембо местного разлива. Значит, уже есть чем нам гордиться, будет что рассказать внукам на старости лет, если доживем… Он взглянул на темные окна тюрьмы. Да кто и что увидит, даже если сейчас и посмотрит при тусклом свете фонарей? А увидит – что подумает? Ну, повезли еще одного бедолагу на Пресню, на пересылку, первый раз, что ли.
Пока ехали по ночной Москве, Корнеев задремал, чувствуя тепло грузных туш, стиснувших его с двух сторон на заднем сиденье. Поспать перед такой работой – самое то.
Если раньше его оба раза вывозили куда-то из Москвы, то сейчас они заехали, судя по всему, недалеко, в какой-то грязный двор, где стояла школа-пятиэтажка. Там их уже ждали. Мент, сидевший справа, выбрался из машины, подошел к ожидавшим, о чем-то с ними заговорил.
А здорово они все продумали, сучары, думал Корнеев, глядя на ожидавших. А что им, заказчикам, оставалось, если он по глупости стал слишком много запрашивать? Жадность столько уже сгубила фраеров, а все равно… Вот и навело их на мысль: мол, зачем ему, Корнею, вообще платить? Когда можно и за так? Он ведь кто? Разыскиваемый опасный преступник, на котором штук десять заказов, исполненных в лучшем виде… На пожизненный срок вполне потянет. А и повесим-ка на него, болезного, грабеж ювелирного магазина и дадим через суд червонец? Вот и пусть отрабатывает под страхом, что вдруг опознают в нем того самого снайпера и дадут вышку… То есть еще спасибо должен нам сказать… И теперь у него алиби – лучше не придумаешь: в тюряге сидит. В случае, если начнут именно его искать, мол, Корнея почерк, больше некому, – так они меня к ним, под конвоем…. Вот, мол, подозреваемый Корнеев у нас сидит в камере под присмотром надзирателей. Десять лет строгого режима. И получается, это он, Корней, кому-то еще обязан, что легко отделался… В долгу неоплатном, можно сказать. И ему теперь вовсе не платят. Вернее, платят его же собственной жизнью. Шлепнул кого надо из винта – вот тебе за это еще год жизни. А то профессионалы, те, что на воле, больно много запрашивают. А таких, вроде меня, Лехи Корнеева, бесплатных да безотказных, еще поискать. Узнать бы точно, на кого пашу… На органы или на фирму? Тогда хоть станет понятнее, когда решат от меня избавиться. Но не все сразу. И аккуратно все надо делать, чтоб не насторожить да не вспугнуть.
