Местечко Романов месяц ияр 5680 год по еврейскому летоисчислению
(май 1920 год)
Покойный граф из старинного рода Ильинских когда-то сам выбирал место для своего второго имения. Пустынный островок посреди неглубокой речушки поразил его воображение. Живописный, заросший буйной зеленью крутой берег и пологий, с ярко-жёлтой кромкой чистейшего речного песка натолкнули графа на необычную мысль. Сомневался недолго, пригласил известного итальянского архитектора и заручился его согласием. Прошли два столетия и это небольшое, хорошо сохранившееся здание, в окружении старинного парка, всё ещё продолжало удивлять местных жителей своим ненавязчивым великолепием. Благодаря необычности архитектуры имение больше напоминало миниатюрный замок, чем современную постройку конца XVIII века. Устремленные вверх небольшие сторожевые башенки венчали все четыре угла здания, а в их узких бойницах, казалось, навечно застыли закованные в латы средневековые рыцари. Последняя потомственная графиня давно отбыла куда-то в Европу, доверив хозяйство своему управляющему. Старевшему вместе с домом, пану Левинскому уже было не по годам таскаться через речную протоку и он всё чаще доверял свои необременительные обязанности родному племяннику Стасику, парню пятнадцати лет от роду. Времена наступили неспокойные и его мать, от греха подальше, согласилась с предложением старшего брата и убедила сына временно переселиться в имение, в комнату управляющего. В местечке Романов, где на самой окраине проживали их обе семьи, давно ходили слухи о разных разбойничьих нападениях на окрестные хутора, проезжих людей, а то и небольшие сёла. До Гражданской войны никто и слыхом не слыхивал про «красных» или «зелёных», а тут ещё и «петлюровцы» какие-то объявились и все воевали друг с другом. Еврейское большинство местечка, не без основания, забеспокоилось и в тревоге выжидало, «питаясь» различными слухами. А были они плохими, можно сказать, совсем никудышными, всё чаще доносились известия о погромах и убийствах. В центре местечка стояла красивая синагога и люди чаще, чем обычно стали ходить туда и молиться, чтобы Всевышний отвёл от них беду. Но, как говориться, до Бога высоко… В один из хмурых осенних дней «освободители», так называли себя бандиты атамана Петлюры, заняли Романов. В первый день они досыта наслаждались стекающей к ним «контрибуцией» в виде золотых и серебряных украшений, добротной одежды и обуви и насиловали молоденьких евреек. Всю ночь в селе раздавались пьяные выкрики, выстрелы, плачь и визг несчастных жертв. К обеду, ещё не протрезвевшего главаря шайки, Петра Козыря-Зырку, еле добудился его подручный Никита:
– Пётр, а Пётр, тут до тебя польский «воевода» от соседей прибыл. Ругается, зачем, спрашивает, без его ведома жида убили, сапожника Наумку? Говорит, что покойник такие сапоги тачал, что местные паны в очередь стояли.
– Кто такой? – Степан потянулся к ковшу.
Жид что ли?
– Да нет, дурило, кто пан есть такой?
– Ты что, забыл? Точинский из Желябино. Он же нам четыре упряжки с конями «реквизировал», людей своих дал.
– Ладно, сейчас выйду, нехай ждёт, – Козырь громко икнул, – и этого… кассира Тыкву позови.
Допив рассол, пробурчал под нос:
– Вечно на рожон лезет, кобелюка, внучка ему рябенькая, видишь ли, понравилась, думал, старый пердун обделается со страху. Хорошо, ножом своим сапожным руку только и успел пропороть.
Через пол часа, наконец дождались полупьяного виновника. Разъярённый «воевода» едва удержался, чтобы не отвесить оплеуху очумевшему от дармового самогона Тыкве:
– Что же ты, гад, такой-сякой! Зачем Наумку убил? Тебе же добрые люди говорили, не тронь, таких сапожников по всей Украине, а може и по всей Польше не сыскать. Где теперь сапоги шить будем?!
– Мерин долговязый! – взъярился и сам Пётр, мечтавший поскорее закончить это дурацкое дело и наконец опохмелиться по-человечески. Голова у него раскалывалась и уже пробивал холодный пот, – Ну чего молчишь?! Ответь воеводе и дело с концом.
Вконец обалдевший не столько от криков и упрёков, сколько от неимоверной сухости во всём «организме», Тыква виновато-удивлённо развел руками и безнадёжно, с натугой выдавил из себя:
– Тык… это, как его… ведь… жид же!
Плюнув со злости, «воевода» пошёл прочь.
А на третий день дождались местные евреи и «Судного дня». Прискакала с утра разведка с известием – то ли «красные», то ли анархисты в двадцати верстах, сюда направляются. Хоть и торопились хлопчики унести ноги, да делать нечего, «долг» обязывал «отблагодарить» местных евреев, хорошенько внушить им, что своей «мессии» ждать им на этом свете вовсе не обязательно. Похватали с десяток молодых еврейских парней, скрутили им руки проволокою и повели к реке. Тут уж закричали всем миром, от материнских воплей в ушах позакладывало. Часть бандитов выстрелами отгоняла рвущихся к своим чадам обезумевших родителей, другая погнала их через протоку к острову. Догадывались остальные жители местечка, что затевается нехорошее, да боялись признаться самим себе.
* * *
Стиснутый со всех трёх сторон, Стасик стоял в крайней башенке и с тревогой прислушивался к доносившемся из-за реки крикам и выстрелам. Третий день стоял такой шум, не умолкая ни днём ни ночью. Ему было очень страшно находиться здесь одному, но ослушаться мать не смел, уж очень она его умоляла никуда отсюда не отлучаться. А вот сейчас целая толпа направилась к песчаному берегу и мальчик не знал что ему делать: то ли здесь затаиться, то ли спрятаться где-нибудь в парке? Сверху хорошо проглядывалась речная протока. Большинство идущих перешло её вброд и растянулось вдоль дубовой аллеи, когда-то высаженной ещё при молодом графе. Теперь он с испугом разглядел, как вооружённые незнакомые люди толкали впереди себя избитых в кровь сельских парней, а затем по очереди привязывали их спинами к старым деревьям. Стасик узнал их всех – ребята были с его местечка, однако, он и предположить не мог свидетелем чего сейчас станет. Только, когда юношей начали торопливо обкладывать хворостом, мальчик со страхом начал догадываться, что сейчас может произойти. Его забила сильная дрожь, а ноги сделались соломенными. Если бы не это, он убежал бы куда глаза глядят. Тогда Стасик начал убеждать себя, что видит всё это в страшном сне и громко зашептал:
