Открыв глаза, зайчонок долго пытался понять, где он оказался. Над головой в синеве ясного неба шелестели пучки трав, развешанные на верёвках, и шумели кроны высоких берёз. Сам он лежал на ветхой циновке между трёх больших валунов, не позволявших осмотреться вокруг. Передние лапы были обмотаны листьями, но боли в них зайчонок не чувствовал.
– Вот ты и очнулся, Кролик, – продребезжал рядом чей-то голос.
– Я не Кролик! – сказал зайчонок, но даже сам не услышал собственного голоса: из открытого рта донёсся только едва различимый сип.
Он хотел подняться, но с трудом смог пошевелиться и лишь повернул голову.
– Лежи, сынок. – Только увидев Старца, зайчонок вспомнил, кому принадлежал дребезжащий голос. – Лежи – ты ещё слишком слаб.
Значит, он на Заячьем Всхолмье. Только как он здесь оказался? И что с его лапами? Старый заяц в своей поношенной хламиде до пят, опираясь на сучковатый посох, неспешно подковылял к зайчонку. Он был настолько преклонного возраста, что никто уже не помнил его настоящего имени, и все в лесу звали его просто – Старец или Старый Заяц. Он весь скрючился с возрастом так, что когда ходил, всё время смотрел в землю, и мог передвигаться, только опираясь на свой посох, который был вдвое выше него самого.
Пристанищем старого мудреца служило убежище, образованное тремя соприкасающимися огромными камнями так, что оставались три узкие щели между ними и небольшой просвет сверху. Присев рядом, старик приподнял зайчонку голову и из глиняной чашки напоил душистым отваром. В желудке резануло, и зайчонок понял, что уже давно ничего не ел. Сначала его чуть не вырвало, но потом желудок успокоился.
– Вот и славно, – сказал Старец, от острого взгляда которого ничего не укрылось. – Имеющий силы кушать вселяет надежду на своё исцеление.
– Где мои родители? – хотел спросить он, но у него вновь ничего не получилось.
– Спи и набирайся сил, – ответил на его сип Старец; он всегда говорил неторопливо. – Я туговат на ухо и не слышу тебя, Кролик.
«Я не Кролик», – подумал зайчонок. Во сне он видел свою маму, и проснулся ночью в холодном поту, потому что вдруг понял, что больше никогда её не увидит. Только откуда он это знал?
Рядом тихо потрескивал в небольшом углублении костёр, и удивлённый зайчонок смотрел, не веря своим глазам. Ночью никто из мелких зверей не осмеливался зажигать костров из опасения, что огонь может привлечь хищников. Однако Старец, сидевший рядом на камушке, как ни в чём не бывало посохом поворошил костёр, из-за чего тот разгорелся ещё ярче. Точно говорила звериная молва, что старик, хоть и безмерно мудр, но не без странностей.
Днём на небольшой лужайке посреди рощицы на холме собирались разные мелкие звери и птицы, но больше всех, конечно, было зайцев. Кто шёл к мудрецу за советом, кто за лекарской помощью, кто послушать истории, которых тот знал преогромное количество, а кто и просто посудачить и обменяться новостями. В благодарность звери несли старику травы, коренья, орехи, хворост…
Зайчонок же был ещё слишком слаб и не мог пока покидать расщелину. Старик, как оказалось, только выглядел таким немощным. Он старательно ухаживал за больным – поил отварами, перевязывал лапы и выводил до ветра.
Однако зайчонок так и не мог вспомнить, что же с ним произошло, как ни пытался. Только на второй или третий день, когда его голос окреп настолько, что старик наконец его услышал, он смог повторить свой вопрос.
– Они ушли, сынок, – ответил мудрец, пожевав губами, – ушли туда, откуда не возвращаются.
Зайчонок в глубине души это уже знал.
– А как… как они ушли?
– Мне это неизвестно, сынок.
– Но как я здесь очутился, дедушка?
– Зайцы тебя нашли без чувств в мышиной норе и принесли ко мне. Никто не знает, сколько ты там пролежал.
– Но как я смог пролезть в такую маленькую нору?
– Ты её раскопал своими лапами, сынок.
Зайчонок посмотрел на свои перевязанные передние лапы. Пожевав губами, Старец добавил:
– Потому я и дал тебе имя Кролик.
– Но я не Кролик.
– Ты сумел обмануть смерть, и теперь тебе нужно новое имя. – Старик продолжал говорить, будто ничего и не слышал. А может, и в самом деле не слышал. – Новая жизнь – новое имя.
Зайчонок проплакал всю ночь, и только к утру сумел успокоиться. На следующий день, собравшись с силами и поднявшись на ноги, он впервые вышел на лужайку. Он не знал, сколько проболел, однако сверстники оказались выше его чуть ли не на целую голову, а его самого никто не узнавал.
И когда зайчонок Щербатый, прозванный так за сколотый передний зуб, спросил, как его зовут, зайчонок после некоторого замешательства ответил:
