Ты не можешь снова попасть домой – и вот почему
Каждый, кто хоть раз бросал горящуюспичку в отсек с боеприпасами, подтвердит: даже самое маленькое движение может наделать много шума. На самом деле водоворот катастрофических масштабов образовался в моей жизни всего пару недель назад и был вызван такой мелочью, как короткое любовное послание под дверью нашего дома. Роковая бумажка объявила о том, что Голливудская студия, снимающая фильм на Манхэттене, решила, что фасад нашего дома идеален для той пластмассовой бабкиной сказки, которую они делают, и, если интерьер окажется подходящим, они хотели бы использовать его как локацию для съемок. На тот момент я был очень занят несколькими сделками, проходившими на Уолл-стрит, которые должны были в значительной мере повлиять на мое обладание «золотом дураков»[1], поэтому я отнесся к данному сообщению как к листовкам с меню китайской кухни и выбросил эти каракули в мусорное ведро. Вся эта ситуация была слишком тривиальной для того, чтобы добиться хотя бы вспышки нейронов, боровшихся за мою память, до того момента, когда несколькими днями позже мы с моей женой соскребали уголь с ужина, кремированного до неузнаваемости нашим поваром.
– Я забыла упомянуть, – сказала рожденная в Дублине пироманка, оттирая сажу со скатерти. – Сегодня, пока вы были у этого типа, который вас облапошивает, заходили люди из киностудии.
– Кто? – рассеянно спросил я.
– Они сказали, что отправили вам уведомление. Заходили посмотреть на дом. Им понравилось все, кроме вашей фотографии с Альбертом Эйнштейном, которая выбивается из общего интерьера.
– Ты впустила незнакомых людей в дом? – возмущенно спросил я. – Без моего разрешения? Что, если бы это были воры или серийный убийца?
– Шутите? В таком пастельном кашемире? – парировала она. – Кроме того, я узнала режиссера по шоу Чарли Роуза[2]. Это был Хэл Роучпейст, новейший вундеркинд Голливуда.
– Как по мне, звучит потрясающе, – включилась в разговор моя жена. – Представь, наши хоромы будут увековечены в мегахите, получившем «Оскар». Они сказали, кто в нем снимается?
– Брэд Панч и Амброзия Вилбейс, – пропищала впечатленная кухарка.
– Извините, мои маленькие трюфельки, – категорично сказал я. – Я не позволю, чтобы здесь проходили подобные сборища. Вы обе выжили из ума? Не хватало еще, чтобы кучка мартышек расположилась в нашем бесценном Тебризе[3]. Это наш храм, наше святилище, наполненное сияющими драгоценностями, отобранными на лучших аукционах Европы: наши вазы из китайского фарфора, мои первые издания, делфтский фаянс, изделия времен Луи Сейза, безделушки и побрякушки, собранные за всю жизнь коллекционирования. Не говоря уже о том, что мне нужна атмосфера полного спокойствия для завершения монографии о раках-отшельниках.
– Но Брэд Панч, – изнывала женщина. – Он так божественно играл Листа в «Осеннем героине».
В момент, когда я поднимал ладонь для того, чтобы прервать дальнейшие уговоры, зазвонил телефон, и голос, отлично подходящий для впаривания ножей из нержавеющей стали, рявкнул мне в ухо: «А! Рад, что вы дома. Это Мюррей Инчейп. Я линейный продюсер в Row, Mutant, Row. У вас, ребятки, наверняка есть ангел-хранитель, потому что вы сорвали джекпот. Хэл Роучпейст решил, что он хочет использовать ваш дом.
– Я знаю, – прервал я его. – Чтобы снять сцену. Как вы узнали мой личный номер?
– Расслабься, отец, – продолжил аденоидный голос. – Я сегодня слегка пролистал бумаги в твоем ящике, когда мы разведывали обстановку. И, между прочим, это не просто сцена, это та самая сцена. Ключевой момент, после которого меняется весь сюжет.
– Прошу прощения, мистер Инчворм[4]…
– Инчкейп, но не берите в голову. Все неправильно произносят мою фамилию. Я воспринимаю это с улыбкой.
– Я знаю, что съемочные группы делают с домами, в которые они вторгаются, – твердо сказал я.
– Многие из них варвары, это правда, – согласился Инчейп. – Но с нами… Мы ходим на цыпочках, как монахи-трапписты[5]. Если бы мы не сказали, что снимаем в вашем доме, вы бы даже и не догадались. И я предлагаю вам пустить нас не по доброте душевной. Я понимаю, что это будет стоить мне горстку монет.
– Бесполезно, – настаивал я. – Никакие богатства не способны открыть вам двери в обитель этого парня. Спасибо, что подумали о нас, и аривидерчи.
– Повиси минутку, старик, – сказал Инкейп, прикрывая рукой микрофон, пока я слушал сдавленные голоса, которые ругались о чем-то похожем на план похищения Бобби Фрэнка.
Я уже собирался выключить телефон из розетки, когда он снова вернулся к разговору.
– Послушайте, я только что посовещался с Хэлом Роучпейстом, который как раз рядом со мной, и он подумал, что, возможно, вы захотите быть в фильме. Не могу обещать вам главную роль, но точно что-то веселое и содержательное – оставите свой след на экране для потомков. Возможно, есть кое-что и для миссис тоже, но после небольшой чистки лица, если это она на фото на вашем пианино.
– Сыграть в кино? – сглотнул я и испытал разряд в сердце, который обычно используют медики для воскрешения мертвецов. – Моя жена до ужаса стеснительная, но я, по правде говоря, немного играл в колледже и местном театре. Я исполнял на коньках роль Парсона Мэндерса в «Ибсене на льду», и все до сих пор обсуждают мою игру в «Унижении паче гордости»[6]. Меня выбрали на роль Тони Лампкина с нервными тиками, от которых люди в Юме сходили с ума от смеха. Конечно, я понимаю, что есть разница между игрой на сцене и игрой в фильме, необходимо регулировать ширину формата с помощью линз, так сказать.
– Конечно, конечно, – сказал линейный продюсер. – Роучпейст в вас верит.
– Но он никогда не видел меня, – возразил я, чувствуя легкие нотки торговли.
– Роучпейст работает, повинуясь инстинктам. Именно поэтому его называют Джоном Кассаветисом