Шахразада - Нур-ад-Дин и Мариам

– О Аллах всесильный, никогда я еще не вкушал такого плова!

Хозяин харчевни самодовольно усмехнулся.

– И более никогда и нигде такого не найдешь! Ибо плов этот стряпала по рецепту, известному только ей и хранимому в семье уже три сотни лет, сестра моей жены, что приехала к нам погостить. Она поклялась, что никому и никогда не раскроет этой тайны – даже своей сестре, моей жене. И потому лишь сейчас можешь ты насладиться яствами, о которых даже не слыхивал.

Странник согласно кивал, зеленый шелк чалмы вспыхивал в косых солнечных лучах.

– Прекрасна и беседка в твоей харчевне, достойнейший хозяин!

– О да, учтивый путник. Ее я сделал сам в те дни, когда был моложе, чем мои сыновья сейчас.

– Скажи мне, достойный хозяин, а чем еще знаменит ваш город, кроме, конечно, твоей уютной и щедрой харчевни?

– О, друг мой… Увы. На этот вопрос я тебе не отвечу. Ибо говорить о том, чего не знаешь, не в моих правилах, а молчать – не в моих привычках. Я и сам – уроженец совсем иных мест, куда более жарких и куда менее гостеприимных. Вот, разве что, младший брат моей жены, шалопай, может ответить тебе на твой вопрос.

– Шалопай?

– О да. Ну как же еще назвать мужчину, который уже давно стал взрослым, но продолжает оставаться маменькиным сынком, любимчиком всех женщин в роду? Но не это плохо – мало ли среди мужей красивых мужей достойных. Этот непутевый продолжает жить в отцовском доме с матушкой и младшими сестрами, что еще не вышли замуж. Продолжает проматывать достаток, оставшийся от отца. Он не работает и не учится, не торгует и не странствует. Целыми днями роется в книгах, скупает свитки…

– Но, быть может, он – ученый?

– Быть может и так – ибо знает невиданно много и обо всем на свете. Но, согласись, мудрый путник, разве это достойно настоящего мужчины – быть только ученым. Не любить женщин, чуждаться их общества, не уметь ничего, о чем столько знаешь…

– Я понимаю тебя, достойный хозяин. Но, поверь, есть и такие. Знавал я и выдающихся мужей среди таких, по твоему мнению, бездельников. Они, о чудо, делают имя своему городу и своей державе. Именно ими, а вовсе не торговцами или воинами, частенько гордится страна даже через сотни лет.

– Прости мне, добрый человек, но в такое я поверить не могу… Как же можно гордиться теми, кто ничего не создает, кто лишь проедает богатства, что производят другие?

– Однако же именно так все и происходит. Эти бездельники прозревают столь далеко в грядущее, что дела сегодняшние и сиюминутные им неинтересны, как тебе был бы неинтересен медный фельс, заплаченный за тяжкий труд.

Хозяин харчевни пожал плечами. Увы, зачастую он не понимал своих гостей, даже если они говорили на одном с ним языке. Но так уж был устроен достойнейший Магомед-ага, женатый на самой красивой, как он считал, женщине, содержащий самую лучшую, как он был убежден, харчевню и живущий самой правильной, лишь его, как он думал, достойной жизнью.

В этот миг в дверях показался молодой мужчина.

– А вот и он, о любопытный путник, – недовольно пробурчал Магомед-ага. – Уж ты его только спроси – и утонешь в словах, как утонул бы в потоках ливня, если бы хляби небесные разверзлись сейчас над нашими головами.

– Благодарю тебя, почтеннейший. – Зеленая чалма еще раз качнулась в поклоне.

– Казим, иди сюда! Наш почтенный гость жаждет новых знаний… Лучше тебя все равно никто не сможет рассказать.

– Казим?[1] – Странник недоуменно поднял брови.

– О да, родители дали ему имя самое неподходящее. Ибо стоит ему лишь раскрыть рот…

– Опять ты ругаешь меня, Магомед? И опять, должно быть, рассказываешь, какой я бездельник?

– А что? – Хозяин мгновенно перестал быть доброжелательным ворчуном, превратившись в сварливого склочника. – Скажешь, что я не прав? Скажешь, что ты трудишься не покладая рук?

– Да, мой добрый Магомед, я не колю дрова, не ношу воду, не стою за прилавком целыми днями. Но также бездельничал и аль-Мансур, строитель великого Багдада, обители халифа, защитника правоверных. Так же лоботрясничал и аль-Кинди, столь же ленив был и великий аль-Бируни…[2]

– Об этих людях я ничего не знаю. Но прикрываться чужими именами, не имея своего собственного, не создав собственной славы… А, да что там говорить!..

И Магомед-ага, махнув рукой, удалился в сторону кухни. Эти имена, однако, многое говорили странному гостю в зеленой чалме. Он с большим интересом прислушивался к давнему спору свояков.

– Да пребудет всегда с тобой Аллах всесильный, о мудрый Казим!

– Воистину, неоценимы его милости, – согласно кивнул тот, присаживаясь на подушки. – Так что бы ты хотел узнать?

– О, мой друг. Мне интересен весь мир. Ибо я собираю все знания, которые только могут открыться пытливому уму…

– Достойнейшее из занятий. Что бы об этом ни говорил мой добрый, но упрямый свояк. – Казим с досадой посмотрел туда, куда ушел Магомед-ага. По его взгляду было ясно, что спор, свидетелем которого был странник, не первый, да и, похоже, не последний.

– Увы, я такое тоже частенько слышал от родни в те годы, когда был юн. Мне понадобилось всего сорок лет, чтобы доказать отцу и братьям, что я тоже чего-то стóю.

– Тебе понадобилось для этого целых четыре десятка лет?

– О да, мальчик. И спасибо Аллаху всесильному и всемилостивому, что он даровал отцу моему столь долгую жизнь, чтобы дожить до этого дня.

Казим лишь кивнул, в глубине души придя в ужас при мысли, что и ему понадобится почти полвека, чтобы доказать что-то упрямцу Магомеду или собственным сестрам.

– Скажи мне, мой друг, – тем временем продолжал странник, – чем знаменит ваш город?

– Увы, о путник. Нашему городку нечем гордиться. Через него не проходили в прежние века войска великих завоевателей, через него не проходят сейчас великие торговые пути, даже страшные ветры, хамсины, что дуют в пустынях по сорок бесконечных дней, ни разу не задевали наших крыш. Наш городок тих и незаметен… Столь тих, что даже сказки, которые здесь рассказывают детям, просты и незатейливы.

– Просты, добрый друг?

– Суди сам, мудрый пришелец…

– Ой, как славно у вас во дворе, Мариам…

– Наверное, у вас тоже так?

– Ты знаешь, совсем не так… И деревья одинаковые, и ручеек так же бежит. И стены толстые… А все равно – у нас все иначе. Даже я – о, ты знаешь, как я люблю тепло! – даже я с трудом дышу – воздух словно из печи.

– Быть может, тебе это только кажется?

– Не знаю… Наверное, кажется. Вот только отец все время матушку то ведьмой, то духом огня дразнит. А она не обижается. Даже смеется.