вся в зеленом моя любимая отправилась на прогулку
на большой золотистой лошади
в серебряный рассвет.
четыре длинных собаки летели низко и улыбаясь
сердце мое упало мертвое впереди.
Господин Гаттамелата хмыкнул, заложил пальцем страницу и закрыл томик, вглядываясь в имя на обложке.
– Новомодный поэт, – пояснил Каммингс. – Ни больших букв, ни запятых…
Господин Гаттамелата прищурился, улыбаясь:
– Я бы назвал это возвращением к истокам. И то, и другое изобрели не сразу. Даже каллиграфам приходилось как-то обходиться.
Каммингс чуть было не ляпнул: «Это вы по своему опыту?» – но вовремя прикусил язык. В конце концов, если господин Гаттамелата предпочитает делать заказы через его лавку – а прежде через лавку его отца, а прежде через лавку его деда – и его золото никогда не превращается в палые листья, то задавать такие вопросы невежливо.
Господин Гаттамелата долистал томик, удовлетворенно кивнул головой чему-то своему:
– Благодарю вас, господин Каммингс. Я знаю, что могу доверять вашему вкусу. Что-нибудь еще?
– Серебряной иглой уже никто не рисует. Но кое-что любопытное мне удалось достать…
Господин Гаттамелата никогда не оставлял точных заказов – но щедро оплачивал все издержки.
– Вы не выпьете со мной чаю?
– С удовольствием, – Каммингс махнул рукой Анне.
Они присели за столик у окна, и господин Гаттамелата принялся распаковывать сверток. Каммингс уселся напротив, против воли чувствуя себя под елкой на Рождество – вопреки лету, и возрасту, и здравому смыслу. Что-то было всегда в том, как господин Гаттамелата рассматривал добычу Каммингса, какая-то толика жадного предвкушения, начинавшая тоненько звенеть в воздухе – не проявлявшаяся, впрочем, ни в выражении лица, ни в плавных жестах, ни в безупречной учтивости гостя.
Внутри свертка был блокнот ин-октаво и коробка карандашей с надписью «Мефисто».
– Выглядят как обычные.
– А вы проверьте, – посоветовал Каммингс. Карандаши были перманентные, становившиеся ярко-синими от воды (и не только от воды, Каммингс после попыток разобраться с ними выглядел, как мальчишка, объевшийся черники – и сейчас не мог не радоваться, что это было месяц назад и синева с языка уже сошла. Несолидно, да и сюрприз бы изрядно попортило).
Господин Гаттамелата хмыкнул, посмотрел за окно и провел небрежный росчерк. В пару движений на листе появился набросок – парень и девушка ссорятся посреди улицы. Каммингс нахмурился и перевел взгляд за окно – и правда, через дорогу девица О’Флаерти ругалась с сыном молочника Брайаном Киганом.
– Интересное лицо, – заметил господин Гаттамелата, легким движением карандаша добавляя женской головке сползшую набок шляпку и встрепанную прядь.
– Это Керидвен О’Флаерти, – сказал Каммингс. – И что у нее стряслось…
– Дело жизни и смерти, очевидно, – совершенно было непонятно, всерьез гость или нет. – Благодарю вас за чай, Анна. Сконы вам всегда великолепно удаются.
Брайан плюнул себе под ноги, махнул рукой и зашагал по улице прочь. Девица О’Флаерти остановилась, прижимая к лицу ладони. Даже сквозь стекло было видно, как у нее горят щеки и широко поднимается грудь, как от бега. Дело жизни и смерти, подумал Каммингс. А что не дело жизни и смерти в двадцать лет?
Господин Гаттамелата, щурясь чему-то своему, отхлебнул чай, провел последний штрих и перевернул страницу.
Девица О’Флаерти решительно закусила губу, рванула на себя дверь – тренькнул колокольчик – в два шага пересекла лавку и ткнула пальцем в господина Гаттамелату:
– Вы из Доброго Народа! И вы обязаны мне помочь!
Брови господина Гаттамелаты поползли вверх:
– Я? Обязан?
О«Флаерти сбилась, покраснела еще больше, но не замолчала:
– Мой брат пропал. Под холмом. Его какая-то нечисть увела!
– Давно?
– Двое суток как…
– Сколько лет вашему брату?
– Как мне. Но я на два часа старше.
– Почему вы решили, что это именно фир болг?
О«Флаерти сжала руки на груди:
– Вы не знаете, это Блейз, он бы никогда… Он пошел охотиться – а Лаки одна вернулась. Забилась в угол, и не выходит, скулит только… И сердце не на месте, чую я, беда с ним… Пожалуйста… – голос у нее упал. – Я не знаю, как вас убедить, что вам предложить, но – пожалуйста… – она шмыгнула носом.
Господин Гаттамелата поставил на столик чашку и повертел ее в пальцах. Сначала налево. Потом направо. О’Флаерти щелкала застежкой кошелька у пояса – клак! клак! клак! – и звук неприятно накладывался на тиканье часов, не попадая в такт.
Наконец, Гаттамелата медленно поднял на О’Флаерти взгляд, тяжелый и холодный, как свинцовый брус.
– Вы действительно любите своего брата, – медленно произнес он.
– Да, – судорожно кивнула О’Флаерти.
– На что вы готовы, чтобы его спасти?
У О’Флаерти отлила краска от лица. Даже кончик носа побелел. Она зажмурилась. Тик. Так. Так, сказали часы.
– Что касается себя – на все, – решительно сказала О’Флаерти. – Что касается других… – она вздохнула, – только на то, что Блейз простит мне.
– Хорошо, – господин Гаттамелата отбросил салфетку и встал. – Услуга за услугу.
– Услуга за услугу, – эхом отозвалась О’Флаерти.
Гаттамелата кивнул и обернулся к Каммингсу:
– Прошу прощения, я вынужден вас покинуть.
– Ничего-ничего, – торопливо ответил Каммингс. – Я понимаю.
– Будьте добры, чернила. Красные.
Первое, что сделал дану, переступив порог «Кота и клубка», – вынул пробку и резким движением выплеснул чернила на мостовую.
Второе – вынул часы и замерил время. Щелкнул крышкой и обернулся к ней.
– Мое имя – Эльфин, – сказал он. – Запомните, это может оказаться важно.
Она кивнула. Эльфин. Хорошо.
– Блейз пошел охотиться… как всегда… Он обычно ходит к реке. Я думала, он пошел проверить силки… Я могу показать…
– Это неважно. Но потребуется место, где нет излишних глаз.
Они свернули в узкий проулок. Мостовая кончилась. Эльфин повертел головой и быстро очертил каблуком круг вокруг них – как в детской игре. Только не в игре.
Какой-то части Керидвен было страшно. Очень страшно, с того самого момента, когда он поднял жесткие соломенные ресницы и посмотрел. Потому что после этого не осталось никакого, никакого, никакого шанса, что Брайан прав. Что Блейз и правда… загулял. Или сломал ногу. Или заблудился. Что она все это просто придумала и что все это не происходит здесь, сейчас, на самом деле.
Какой-то ее части страшно не было. Той самой, которая взвешивала, на что она готова пойти – да, нет, не знаю, не важно. Потом. Я подумаю об этом потом. Что потребовалось фир болг от Блейза? Что потребуется этому… дану от нее?