Простыни.
Если Бог и говорит с нами , то только устами влюблённого.
Было бы слишком пошло написать после этого : "окрылённого ", ведь это история вовсе не о полёте , а о приземленности, твердости и земле.
Скорее о родине, что от слово родитель и родинки, которые генетически перерождаются на комочке любви этих влюблённых.
Она заходит в комнату, на кровати лежит обнаженный от пелёнок младенец и рядом его отец , он рассматривает своё дитя – его голову, шею, туловище, пальцы , а потом поднимает голову на мать ребёнка , смеётся и говорит , я насчитал у неё своих родинок 10, а твоих 12, ты победила . Она подходит ближе, ложится рядом и обнимает его.
А простыни, на которых лежат эти влюблённые пахнут небом и детским мылом.
25.10.2018
Наш дом.
Первым в квартиру внесли рояль, потом забежала она – свет моих очей, душа моя – русая девчушка шести лет отроду. Адочка, мой ангел, – крикнул я ей. Она обернулась лишь на секунду и убежала прочь. В квартире запахло молоком и булочками, и пространство наполнилась уютом и теплом, все, что казалось бы нужно было этому дому – это маленькая девочка, которая пахла французскими булочками – моё сердце, что жило в другом человеке и рояль. Она открыла крышку рояля и начала стучать по клавишам своими маленькими и грязными пальчиками, которые она испачкала чем-то вкусным. И тут я понял, это была конфета, а кусочки шоколада уже прилипали к клавишам, она обернулась, и начала хохотать с набитым ртом от конфет.
"Знаешь, папа, мне нравится тут, – она схватила подбежавшего к ней маленького белого пса, зажала его и начала кружиться и кричать – "наш папа вернулся, Фифа и теперь это наш дом, Фифа, Фифа, у нас снова есть дом, мы больше не вернёмся к тёте Зое. Никогда-а». Так продолжалось до тех пор, пока она резко не остановилась, подошла ко мне и прижалась к моему животу.
"Я люблю тебя, папа, и буду любить всегда, даже если нам придётся всю жизнь спать на твоей куртке и бетонном полу."
Я постелил ей свое старое пальто, которые было пропитано кровью солдат, которых я выносил с поля боя в лазарет, на крышку рояля, посадил Аду на него, снял с неё ботинки, зажег огрызок свечи, что лежал у меня в кармане брюк и сел за рояль. Я играл Венский вальс, Иоганна Штрауса. Ада легла на живот и смотрела в окно, наблюдая за снежинками, что летели на свет одинокого фонаря и качалась из стороны в сторону в такт мелодии. Я самый богатый, подумал я – богаче меня не было во всем мире в эту минуту. И маленькая девочка засопела в этот момент, бурча под нос "дом, дом, наш прекрасный дом".
"Наш дом», – повторил я шёпотом, и погасил свечу.
20.12.2018.
Венчание.
Ее движения были резки, остры и зычны. Она вошла на кухню уверенной и твёрдой поступью, как будто намеренно разрушая энергию золотисто-багряных лучей заката, которые сыпались на обеденный стол, на котором лежали старые пластинки Вертинского, стояла коралловая миска с недоеденной утренней кашей, и литровая банка с хабариками. Она села на деревянную табуретку, согнула левую ногу в колене, не заметив при этом как заноза стремительно вошла в пятку, правой ногой оттолкнулась от липкого линолеума, который был покрыт маленькими чёрными дырочками – будто снимок рентгена, умирающего от рака лёгких, и начала качаться на табуретке, устремляя пустой взгляд в окно. Спустя пару минут она достала из пачки сигарету, засунула ее в рот, прикурила, но вынимать не стала, сигарета повисла на ее сухих потрескавшихся губах. Из ее алого рта повалил дым, окутывая ее каштановые кудри, что падали на плечи. Не вставая со стула она нагнулась к полу, на котором стояла на половину полная бутылка коньяка – открыла бутылку и начала пить из горла. Коньяк лился по гортани настолько жадно, будто это была борьба за молоко матери, а это его последнее вкушение.
Через четверть часа она вышла во двор, размашисто села на скамью, откинула голову и устремила взгляд в небо. Через долю секунды из парадной вышла девочка лет семнадцати. Женщина вскочила со скамьи, подошла к девочке и коснулась ее предплечья:
–Милая, ты торопишься? Составь мне компанию на сигаретку? Девочка ничего не ответила, они сели и закурили. Сидели молча. Девочка докурила первая, встала со скамьи чтобы выкинуть хабарик в урну и в этот момент женщина заговорила.
–Знаешь, а я никогда его не любила. Нее-т (звучало очень пьяно), я конечно думала, что любила, точнее я врала себе, все эти 25 лет, что мы прожили вместе, я врала себе, что люблю этого прекрасного человека. Ты только не подумай ничего, мы приличные, я вон Вертинского весь день слушала, рыдала:" Пей, моя девочка, пей моя милая, это плохое вино. Оба мы нищие, оба унылые – счастия нам не дано. Нас обманули, нас ложью опутали, нас заставляли любить…"
И она завыла, завыла волчьим воем, захлебываясь в собственных слюнях.
Юная особа всё ещё стояла у урны.
Дама наклонила голову к коленям и невнятно продолжила говорить, задыхаясь от слез.
-Вертинский он прекрасный, да и муж мой чудесный – интеллигент, порядочный, аж противно, ещё и добрый. Но не люблю я его, и эта ёлка тут ни при чем, он припер ее из этого вот леса, на который мы с тобой смотрим каждый день через окно. Ты же над нами живёшь? Да, я видела тебя, ты хорошенькая, лицо у тебя правда злое, но твоя душа, она такая светлая, такая чистая. Милая, ты уж прости меня, что я вот так тебе, тут говорю это всё. Не могу я больше. И уйти от него я не могу. Пять раз мы ходили, и пять раз нам отказали. Может на коленях пойти. Ну что вот мне делать?
Она замолчала. Девочка села рядом, женщина взяла ее за руку и начала целовать её руку.
–Мы встретились случайно, на танцах, мне было около тридцати, у меня уже был ребёнок и муж, я туда пришла с моими школьными подругами, десять лет не виделись.
Он будто влетел в помещение, как
лань, ей богу, а я лишь бросила на него взгляд. И это было так странно, я почувствовала что-то абсолютно иное.
Женщина закурила. -Это слишком комично, правда, ну вот ты веришь в любовь с первого взгляда? Ха-ха-ха. Нет, ты послушай, – я почувствовала спокойствие, такое, вот помнишь, как в детстве, когда мама задерживалась, а позвонить ей было невозможно, телефонов то не было, и мы так волновались, что, вот я, например, иногда даже плакала, я рыдала в голос, от того что мама потерялась, где моя мама, думала я. А потом мама приходила, мы грели чай, я забиралась к ней на колени и утыкалась носом в шею. И все было хорошо и становилось очень спокойно, безграничное какое-то спокойствие.
Так вот умножь это спокойствие на пять. Он вошёл, и я ощутила себя в утробе у матери, будто сам Бог меня туда поместил и убаюкивал, качал на самых нежных облаках. Энергия, понимаешь. Нет, мне не захотелось ему отдаться в туалете, ничего такого. Господи, почему я вообще сказала про этот туалет. Это же даже не любовь, не эта человеческая любовь – это чудо какое-то. Спокойствие. Это так приятно. И уверенность. Это вообще странно, ну как-то так, необычно, это не то, о чем пишут в книгах: ее там тянуло куда-то, они писали письма друг другу. Нет! Спокойствие. Нега, я ощутила негу, возвращение домой. Как-будто кто-то стукнул меня по голове в тот момент и сказал: "ТЫ НЕ ОДИН". И все, вот, нашлось. А глаза – это была какая-то смесь всех глаз моих любимых людей.
