Рукопись я читал, не отрываясь от текста, до последней страницы. Так в детстве читалась проза Владимира Арсеньева, Джека Лондона, Фенимора Купера, Редьярда Киплинга. Увлеченно. С сопереживанием. Так читается репортаж, в котором – и чувства автора, и эффект присутствия, и динамизм, и достоверность события, и точность описания. Потому что написано не с чужих слов, а из своей боли, своего страха, своего восторга, своего отчаяния. Так читается дневник, в котором все честно, потому что он – не для человечества, а для понимания себя: в любви, в разлуке, в быту, в ошибках, в опасности, в одиночестве, в обессиленности, в гармонии…
И всему этому веришь, забывая о том, что в художественном произведении возможны вымысел и гипербола. Но – «над вымыслом слезами обольюсь». Это доступно только талантливому человеку – сделать себя частью другого помимо его воли. Велик соблазн, читая повесть Татьяны Хрипун, назвать ее «прозой журналиста». Хотя бы потому, что героиня работает в редакции, вся описанная история – ее воспоминания, а повествование ведется от первого лица («я как я»). Но когда чтение завершено и осмыслено, когда перечитан еще раз «Эпилог» – как вздох облегчения, понимаешь – это литература, которая не нуждается ни в каких дополнительных определениях. Просто – очень хорошее произведение, которое посчастливилось прочитать. Самоцветное. И – полезное. Такие характеры в современной литературе – редкость. Такой выведенный стиль, сочный язык, точная деталь, психологизм – тоже.
Умеющих увлекательно излагать немало, а столь глубоко знающих и столь тонко понимающих природу и человека – единицы. И Татьяна Хрипун – в их числе. Не потому, что умеет очеловечить медвежье семейство, реку, растения, а потому что дает читателю живительную веру в то, что любовь судьбоносна и спасительна всегда.
Иван Панкеев,
доктор филологических наук,
профессор. Москва
Сане, который верит, когда я сомневаюсь, посвящается
Все события вымышлены, любые совпадения с реальными людьми являются случайными
Я родилась в тот день, когда для всех меня не стало
Заняв свое место на одной из боковых деревянных лавок в салоне допотопного МИ-8, я даже рюкзак не сняла, чтобы не колотиться спиной о грубую, местами отваливающуюся обшивку. Меня усадили с краю, потому что полсалона занимали коробки, ящики, какие-то мешки, а на полу на жестких носилках лежал мальчишка лет двенадцати, не старше.
Санрейс из Стойбища в Город. Я тоже буду называть точки на карте как писатель Олег Куваев, а регион в общем – Территорией. Почему бы и нет? Тем более оба романа в одном томе – собственно, «Территория» и «Правила бегства» – покоились сейчас в моем заплечном мешке: книгу мне подарил старый пастух Улькукай из шестой оленеводческой бригады. Именно оттуда, из стойбища в тундре, мы забрали мальчонку, его внука, с подозрением на перитонит.
Стоянка находилась в ста километрах от Поселка вдалеке от дорог: перераспределение маршрутов вглубь тундры, уход от автомагистралей, если так можно назвать зимники и грунтовки с ухабами, местами и вовсе непроходимые, в оленеводческих бригадах происходили тяжело: эвены и коряки, демонстрируя редкое единодушие – обычно они между собой не очень-то ладят – убеждали руководство сельхозпредприятия, что им делают только хуже. Но чтобы прекратить обмен муниципальных оленей на водку, нужно было идти на крайние меры, хоть это все выглядело жалкими потугами немощных местных властей против векового уклада кочевой жизни.
Что я делала в этой вертушке? Мне как журналисту регионального СМИ выпала редкая по последним временам командировка в самый отдаленный район Территории – туда и обратно только по воздуху. Июль был на излете, солнце отдавало северной земле последний жар и плодородную ласку, памятуя о надвигающихся осенних заморозках. Это время – лучшее для командировок на побережье, где и находится Поселок. Зимой здесь так уныло и безысходно, неволей начнешь жалеть местных: в магазинах дороговизна и сплошная просрочка, из развлечений обветшавший Дом культуры, потолок которого в любую минуту может стать крышкой гроба для случайно зашедшего окультуриться. Есть еще видавшая виды библиотека и музей, в который лет десять не ступала нога человека, не считая сонных работниц, райотдел полиции, – здесь, право, поинтереснее, – центральная улица с щербатым асфальтом и двое чокнутых, зимой и летом разъезжающих один на собачьей упряжке, другой на «Урале» с коляской. Даже в минус тридцать с ветром.
Местные жители здесь рождались, взрослели в общеобразовательной и школе-интернате для детей оленеводов, достаточно рано обзаводились собственным потомством и к тридцати годам изнашивались морально и физически. Таких медвежьих углов на постсоветской Территории немало. Эти места держатся на безысходности, помноженной на энтузиазм, одних и жажду урвать хоть какой-то кусок, прежде чем покинуть эти земли навсегда, других. Бессребреники-патриоты и рвачи. Да, это про нынешнюю посткуваевскую Территорию.
Мы прилетели в Поселок за пятьсот километров от Города три дня назад с губернатором и его свитой для пасторальных сюжетов, которые можно показать в местных вечерних новостях и даже отправить федералам. На мое счастье в губернаторском вертолете было лишнее место, потому что заболел кто-то из пресс-службы, и мне поздним вечером перед полетом чуть ли не в качестве одолжения предложили «смотаться на денек-другой». Здесь я была дважды и каждый раз в холодное время года, а это почти девять месяцев кряду. Не хотела лететь, видит бог, но, может быть, после последних событий в жизни мне действительно надо было встряхнуться, сменить картинку.
Мы заселились в безумно дорогую единственную на весь Поселок, да что там, целый округ, частную гостиницу, больше похожую на хлев коридорного типа – такое сейчас почти по всей Трассе, то есть, везде кроме Города. Стоил номер на двоих с текущей душевой кабиной и вытрезвиловкой в туалете три с половиной тысячи рублей в сутки с человека. Для здешних широт это не предел, несмотря на полное отсутствие элементарного сервиса.
Еду нам посоветовали брать в гостиничной столовой – тысяча сто за трехразовый стол. В магазине – гораздо дороже, если покупать не «Доширак». Тогда как гостиницу мне еще оплачивала редакция, конечно, сугубо по возвращении, то харчи – на свои, потому что суточные согласно каким-то там нормам тысяча девятьсот лохматого года – сто рублей в день. Это для тех, кто хочет, но не может похудеть. Хорошо, что я знала, куда еду, прихватила с собой полрюкзака всякой жрачки. Тем более вторую ночь мы коротали в Селе, что в семидесяти километрах тракторной дороги.
