Мысль об их убийстве не отпускает меня уже несколько лет. Всё время после заточения я продумывал каждую мелочь, но как же сладостно от одной мысли о том, как лезвие разрезает их хрупкое горло, или как руки сжимают его до хруста. Как же хочется слышать их крики и слушать как колыбельную их предсмертные вздохи. Я сделаю это, я убью их. Я должен закончить то, что начал много лет назад. Эти двойняшки лишили меня семьи, лишили меня детства и рассудка.
– Кевин Беккер, прошу, – дверь передо мной открывается, и я вновь стою в этом кабинете.
Тошнота постепенно подступает к горлу от детских воспоминаний. Я еще давно изучил каждую деталь этого кабинета, я наизусть знаю, что и в каком ящике лежит, и могу с закрытыми глазами определить последовательность действий врача. Вот сейчас он посмотрит на меня и вспомнит, что нужно приоткрыть окно, а затем сядет в это порезанное кресло, сложит руки в замок и тяжело вздохнет лишь от одного взгляда на меня. Он делает это независимо от того, как я выгляжу. Наверное, ему жалко меня, от этой мысли становится смешно. Подавляю смех, чтобы не вызывать лишних вопросов. Меня не должны вернуть снова, целый год держаться примерным гражданином не просто, но думаю, Томас начинает терять бдительность.
– Как себя чувствуешь? – он достает из верхнего ящика толстую синюю тетрадку и ручку со стола.
Эта синяя тетрадка напоминает пухлую старую продавщицу из супермаркета, который находится за углом больницы. Кажется, если ткнуть в нее пальцем, она рассыплется или лопнет и всё содержимое развалится по полу. Наверное, неприятное зрелище. Если продавщица была мне незнакома, и я лишь пару раз видел ее, то эту тетрадь я вижу постоянно. Словно, она приросла ко мне старыми листами и куда я не приду, за мной всюду следует эта тетрадь. Она толстеет параллельно тому, как я взрослею и раньше мы с ней были еще больше похожи, потому что я, как и она, был заперт в ящике с такими же тетрадями. Некоторые были новые и совсем тонкие, а с некоторых уже давно сыпались листы. Чувствую некое превосходство над этой тетрадью, ведь теперь я дышу воздухом этого города, а она всё еще взаперти.
– Нейролептики действуют превосходно, – откидываюсь на спинку кресла, не отводя взгляда от Томаса.
Если сразу после лжи отвести взгляд, он начинает что-то подозревать и приступает копаться в тебе словно в загноившейся ране. Сейчас мне этого не хотелось. Забавно, но иногда я специально попадаюсь на лжи. Мне нравится, как сначала он сдирает с тебя корку, а затем начинает копошиться внутри, будто ты уже давно не живое существо. Но только не сегодня, ведь ближайшее время мне следует вести себя, словно послушный щенок и тявкать по любой его просьбе.
– Нет желания снова придушить детей? – Томас расслабляется в кресле, что позволило мне самодовольно выдохнуть.
– Это было два года назад. Единичный случай, ты знаешь, из-за чего у меня произошел срыв. Теперь я избегаю раздражителей.
– Их нужно не избегать, их нужно принимать и уметь с ними бороться, – мой прокол, совсем забыл эту клишированную фразу с групповой терапии. – Как ты спишь? Снится что-нибудь?
– Нет. Ничего не могу вспомнить из последнего.
Еще одна уловка. Если начать описывать сны, о чем они не были бы, Томас начинает что-то писать в несчастной тетради, а так он просто кивает. Боюсь, если бы я ему рассказывал малую часть того, что вижу, он бы тут же вернет меня в ящик. Я не религиозный человек, ни разу, однако почти каждую ночь вижу, как нахожусь в аду. Не помню, черт я там или грешник, но думаю явно подхожу на обе роли, а это уже проблемы Бога – он породил такую тварь как я.
– Думаю, мы правильно подобрали тебе лечение. Ты не рвешь карандашом мое кресло, не рассказываешь, как желаешь чьей-то смерти, больше нет галлюцинаций с демонами. Я горжусь тобой, Кевин.
Вот и всё, самое трудное позади, теперь я поговорю с ним как человек с человеком, а не как дрессировщик с собачкой, которая порвала его тапки. Мне нравится Томас, он умный. Не достаточно умный человек чтобы подловить меня или слишком умный, чтобы этого не делать. Наверняка он сам устал сидеть здесь со мной каждый месяц и слушать про ад в моей голове, так что сегодня я можно сказать, даже облегчил ему задачу.
– Обновите рецепт?
– Да, конечно.
Я бросил принимать нейролептики месяц назад. Точнее немного снизил дозу. Это помогает немного экономить таблетки и держать мозг достаточно активным. Возможно, это глупо, но за пятнадцать лет я научился подбирать идеальную дозу для того, чтобы мой мозг не был похож на кашу, и я мог разговаривать с людьми, не раздражаясь от каждого их звука или движения.
– Послушай, Кевин, ты уже взрослый парень и думаю, можешь контролировать себя сильнее, чем ты думаешь. Я хочу попробовать отменить наши принудительные встречи раз в месяц и сократить их до двух встреч в год.
– Надоело возиться со мной? Это нормально. Вы продержались дольше мамочки с папочкой.
– У тебя есть мой номер. Можешь позвонить мне в любой момент, и я встречусь с тобой.
В этот момент мне стало даже жалко его. Ему ведь никуда от меня не деться и он еще недостаточно старый, чтобы прятаться от меня на том свете, хотя думаю мне это ближе, чем ему. Он мог бы отказаться от меня и на его кресле, в царапинах и следах от карандаша, сидел бы кто-то другой. Какой-нибудь Джек или Боб, а возможно какая-нибудь Мэри, похожая на продавщицу за углом, они бы не были похожи на Томаса, у них были бы другие ловушки и они точно сменили бы это кресло. Почему-то становится тошно от этой мысли.
– Я не хочу, чтобы на этом кресле сидел кто-то другой, – слова вырываются сами по себе и мне от этого еще хуже, поэтому я забираю лекарства со стола и выхожу из кабинета, где прошло моё детство.
Останавливаюсь на крыльце и достаю пачку сигарет. Никотин помогает не срываться по мелочам, особенно когда я стал принимать меньше нейролептиков. Закуриваю сигарету и усаживаюсь на перила, которые настолько старые, что скрипят подобно женщинам из гардероба, когда на твоей куртке не оказалось петельки. Томас говорил, что меня может начать тянуть к петлям, но пока в моей жизни есть цель, этого не происходит. Наверное, когда я их убью, то с удовольствием затяну петлю на своей шее, гардеробщицы будут рады.
– Мертвяки всё усерднее приближают свою учесть, – какая-то бабушка, проходя мимо меня, осуждающе цокнула.
Стало смешно. Мертвяком, мня еще не называли. Надо будет добавить это в один список к мусору, ничтожеству и демону. Смотрю на часы, уже пора. Придется идти пешком, в автобусах выше вероятность срыва, да и не хочется тратить всю свою выдержку на поездку до Дилана, сегодня она мне она еще пригодится. Солнце противно слепит глаза, отчего приходится их щурить, но я этому я даже рад – не приходится смотреть на людей. Гараж Дилана находится через две улицы во дворе старой высотки возле пустыря. Я был там всего лишь пару раз, но быстро запомнил дорогу от Томаса до Дилана. Подхожу к железной двери и пять раз стучу, а затем через две секунды еще два раза. Дверь открывает какой-то маленький мальчик – это не Дилан, он был выше и старше. Не сказав мне ни слова, он сканирует меня глазами-пуговицами и запускает в гараж.
