Профессор Иван Андреевич Синицын встал из-за стола, обвел усталым взглядом свой тесный кабинет и подошел к окну. На улице шел холодный осенний дождь, листьев на деревьях уже не осталось, на асфальтовых дорожках во дворе госпиталя поблескивали большие лужи. «Как же уныла ноябрьская Москва, – подумал Синицын, глубоко вздохнув. – Ни цвета, ни света, ни запаха: сплошная серость».
Профессор бросил взгляд на висевшие на стене старые часы в дубовой раме: стрелки показывали шесть часов. Пора было идти домой, к больной жене, которая уже неделю не вставала с постели из-за бронхита.
Иван Андреевич снова подошел к рабочему столу, поправил настольную лампу, затем снял очки и неспешно протер их мягкой махровой тряпочкой. На столе был образцовый порядок: все бумаги и документы разложены по аккуратным стопочкам, компьютер сверкает чистотой, столешница тоже вытерта до блеска.
Синицын любил порядок во всем: в работе, в быту, в мыслях. Он был уверен, что во многом благодаря своей любви к порядку и добился таких успехов в медицине.
«Главное – уметь все разложить по полочкам, тогда жизнь будет более насыщенной и успешной», – часто повторял он своей дочери-девятикласснице, в комнате которой постоянно царил бардак. Профессор очень переживал, что дочь совершенно не унаследовала его страсть к порядку, однако периодически напоминал себе, что в ее возрасте он тоже совершенно не был склонен все раскладывать по полочкам.
Перед уходом домой Синицын решил заглянуть в реанимационное отделение, чтобы еще раз посмотреть на пациента, которого он прооперировал три дня назад. За двадцать лет работы в нейрохирургии он не припомнил ни одного подобного случая. Опухоль гипофиза в голове этого человека разрослась до таких огромных размеров, что вырезать ее пришлось несколько часов, хотя обычно такая операция длится не более часа. «Как же он смог довести себя до такого состояния? – удивленно думал профессор. – Как он терпел такие ужасные боли? И зачем так долго терпел?»
Иван Андреевич надел белый халат, погасил свет и вышел из кабинета. На пластиковой скамье перед дверями в реанимацию одиноко сидела пожилая женщина. Профессор не мог разглядеть ее лица: она закрыла его платком и тихо рыдала. Однако он сразу догадался, что это была мать того самого пациента с опухолью.
Она приходила к нему две недели назад и умоляла его, чтобы именно он – легендарный профессор Синицын – лично прооперировал ее сына. Женщина даже пыталась неловко предложить ему деньги, однако Иван Андреевич сделал вид, что не заметил этого. Любого другого посетителя после такой попытки он бы тут же отправил за дверь, однако к этой женщине почему-то почувствовал острую жалость и сразу же пообещал, что проведет операцию сам.
– Иван Андреевич! – воскликнула женщина, увидев профессора и тут же вскакивая со скамьи. – Иван Андреевич, ну что? Как он там, восстанавливается?
Синицын взглянул на пожилую женщину и снова почувствовал жалость: ее красные, мокрые от слез, глубоко запавшие глаза, подрагивающие руки и ссутулившаяся поза красноречиво говорили о том, что последние ночи она практически не спала от волнения.
– Все нормально, не беспокойтесь, – поспешил успокоить ее профессор. – После операции организм сильно ослаблен, поэтому пока он лежит в реанимации. Но через несколько дней мы переведем его в палату.
– А можно… Можно мне взглянуть на него? – спросила она. – Мне сказали, что уже слишком поздно в реанимацию, что приемные часы закончились. А я не успела к шести… Вот решила вас подождать тут, чтобы вы меня провели. Вам ведь не сложно, да?
– Конечно, конечно, – кивнул Иван Андреевич. – Сейчас я дам вам халат, и мы вместе зайдем.
Профессор достал из металлического шкафа халат, полиэтиленовую шапочку и хлопчатобумажную маску и протянул их пожилой женщине. Пока она неловкими движениями надевала весь этот набор, он открыл дверь реанимационного отделения.
– Проходите, – сказал он, пропуская женщину вперед.
Они зашли в темное помещение, в котором ровными рядами стояло несколько коек, плотно окруженных многочисленными аппаратами и датчиками. Пациент, к которому они направлялись, лежал на самой дальней от входа койке. Его обритая голова была туго забинтована, к локтю тянулся тонкий красноватый шланг капельницы.
– Ох! – громко вскрикнула женщина, глядя на своего сына, неподвижно лежавшего в полумраке. – Ох, как же это так получилось-то!
– Потише, потише, пожалуйста, – прошептал Синицын. – Тут нельзя шуметь.
– Да, конечно, – всхлипнула женщина, вытирая слезы. – Простите, я не сдержалась, простите…
– Ничего страшного. Видите, все показатели в норме. Давление, пульс: смотрите, вон на том мониторе. Так что вам совершенно нечего бояться, никакой угрозы нет.
– Слава богу, – тихо произнесла мать пациента. – Слава богу… Спасибо вам, доктор. Если бы не вы, я даже не знаю…
– Да что вы, ей-богу, – махнул рукой профессор. – Это не такой уж тяжелый случай, со многими случается.
Тут Синицын приврал: на самом деле случай был весьма тяжелым и запущенным. Хотя операция и прошла успешно, профессор понимал, что полностью восстановиться после нее пациент вряд ли сможет: опухоль слишком долго росла в его голове и затронула важнейшие мозговые центры, которые теперь уже, скорее всего, не смогут работать полноценно. Однако рассказывать об этом несчастной матери профессор не решался: это было бы дополнительным ударом для женщины, которая и так вся извелась от волнения и горя.
Мать подошла поближе к койке, на которой лежал ее сын, и начала что-то шептать ему. Иван Андреевич деликатно отошел в сторону, чтобы не подслушивать, однако кое-какие слова все же долетали до его ушей в холодной тишине реанимационной.
– Витя, – причитала женщина, склонившись над койкой, – Витенька, ну как же так, как так…
Она присела на стоявшую возле койки табуретку и несколько минут молча смотрела на сына.
– Ох, Витя, – подрагивающим голосом произнесла она. – И зачем ты во все это ввязался? Почему ты сделал такой выбор? Я же предупреждала тебя, что ничего хорошего из этого не выйдет, Витенька. Ты ведь мог стать большим ученым, писать исторические романы, ездить с лекциями по всем миру. А главное – мог бы любить по-настоящему и быть любимым. Я так хотела, чтобы ты был счастлив, Витенька, я так мечтала об этом, всю жизнь мечтала… Ты же у меня один-единственный. Зачем мне теперь все эти страдания, зачем?
Она говорила все громче, и теперь Иван Андреевич отчетливо слышал каждое ее слово. Синицын тихо подошел к женщине и легонько тронул ее за плечо.
– Клавдия Владимировна, потише, пожалуйста, – шепнул он. – Извините, тут нельзя говорить громко.
