Екатерина Алипова - Однажды в Петербурге

Чайник, отдраенный до блеска, несмотря на свой почтенный возраст, пригрелся на печке и с минуты на минуту собирался закипеть, когда снаружи раздался стук. Положенной молитвы матушка не услышала, но, вероятно, просто из-за того, что дверь была очень толстой.

– Машенька, ты чаво ж ефто на пороге стоишь? – Пожилая монахиня открыла племяннице дверь и теперь суетилась, стараясь принять гостью как можно лучше. – Как раз я чайник поставила. Заходи.

– Нет-нет, матушка. – Молодая тоненькая девушка, застывшая на пороге скромной келейки Угличского Богоявленского монастыря, смутилась и от этого стала еще симпатичнее. – Я ненадолго. Только узнать про твое житье-бытье.

– А и ненадолго, – продолжила гостеприимная хозяйка, – как без чаю-то? Согреться душой и телом.

– Ну хорошо, – в конце концов согласилась Машенька, заходя и присаживаясь на небольшой пенек, служивший стулом. И тут же хитро прищурилась: – Но при одном условии.

– Ишь ты! – беззлобно хмыкнула матушка. – Что же это за условие такое, свет-душа моя Марья Арсеньевна?

– Ты расскажешь мне какую-нибудь историю! Только правдивую!

– Ефто можно, – протянула монахиня, улыбнувшись. – Ну вот и чайник вскипел!

Не дав племяннице помочь, сама доковыляла, хромая на правую ногу, до печки, голой рукой сняла закипевший чайник и залила листья кислицы и ягоды – малину и чернику. Этот напиток она называла чаем и считала лекарством от любой хвори. Протянула гостье чашку и, отхлебывая из своей, дуя на прозрачную, чуть зеленоватую жидкость, затянула напевным, совсем молодым голосом:

– Было ефто давно, в царствование присной памяти Государыни нашей Лисаветы Петровны…

– Кира! – звала высокая черноглазая барышня в присыпанном веселым искрящимся снегом собольем полушубке. – Кира! Леночка! Что вы копаетесь? Идите скорее сюда!

Та, которую звали Кирой, – застенчивая полноватая и румяная девушка с изрытым былой оспой лицом, – неловко семеня по заледеневшей дороге и поминутно хватаясь за рукав своей спутницы Леночки, изо всех сил пыталась нагнать подругу. Звавшая их барышня переминалась с ноги на ногу от нетерпения и холода и увлеченно, с азартом глядела на что-то далеко впереди себя.

– Что там? – полюбопытствовала Леночка, подходя и с силой за руку подтаскивая за собой неуклюжую Киру.

– Смотри.

Леночка повернула свою красивую, будто из мрамора выточенную голову туда, куда указывала подруга. Там стайка озорных мальчишек дразнила нищенку, тыча в нее длинными палками и метко кидая снежками, а то и комьями мерзлой земли. Мальчишки улюлюкали, озоровато смеялись и явно соревновались друг с другом в красноречии, стараясь как можно больнее задеть несчастную женщину.

Нищенка представляла собою страшное зрелище. Лохмотья чего-то красного, очевидно бывшие раньше платьем, куце свисали с тощей фигуры и трепыхались оборванными краями на ледяном крещенском ветру. Из-под сбившейся набок засаленной ткани платка в беспорядке выбивались белесые короткие волосы. При этом женщина была совсем молодая, вряд ли старше тридцати лет, но всем обликом производила впечатление старухи.

Когда мальчишки, совсем вошедшие в раж, сделали особенно ловкий выпад, наблюдавшая за ними черноглазая девушка захлопала в высвобожденные из белой пушистой муфты ладоши, прикрытые черными изящными перчатками с меховой оторочкой:

– Так, так! Ату ее!

– Паша, как тебе не стыдно! – звонко воскликнула Кира. – Побойся Бога! Ить из церкви идем, не с балаганов!

– Да ну, какая ты скучная! Сразу видно, провинциалочка! На маменькиных киселях да бабушкиных блинах росла, за околицу носу не казала! – смеялась Паша. – А у нас, в столице, любят жестокие забавы! Так ведь, Леночка?

Розовощекая от мороза нежно-мраморная Леночка стояла потупившись и закусив губу, а потом кивнула невпопад и деловито сказала куда-то в пространство:

– Пойдем. Нас дома ждут.

– И правда, – согласилась Паша, – нечего на всякую ерунду глазеть! Тем более дома ждет Арсений! – Девушка мечтательно завела к небу свои красивые глаза.

Родной старший брат Леночки, Арсений, был помолвлен с Пашей Бельцовой, и дело медленно, но неуклонно шло к свадьбе. Жених был ни много ни мало из первого поколения студентов недавно открытого в Москве университета. Минувшим летом он окончил с отличием очередной год – оставался еще один – и приехал на Святки домой.

– Да уж, – подхватила Леночка, – вот он обрадуется! С летних каникул тебя не видал!

Она взяла подругу под руку, и обе поспешили в сторону дома, находившегося в дальней части Петроградской стороны.

– Если б ты видела, как он за это время вырос! – продолжала девушка на ходу, семеня за длинноногой и потому быстро шагающей Пашей. – А еще усы отрастил, совсем как взрослый. Смешно даже!

– Усы? – поморщилась Паша. – Скажи ему, что, если не сбреет, я за него замуж не пойду!

– Так и скажу. Ты думаешь, после этого сбреет? – Леночка рассмеялась.

– А то нет! Ну я ему покажу! – Паша весело погрозила кулаком воображаемому жениху. Потом, не переставая смеяться, шепнула Леночке в самое ухо: – А знаешь, какое он мне письмо давеча написал? Любой древнеримский ритор бы позавидовал!

– Кто позавидовал? – переспросила Леночка, непонятливо моргая незабудочными глазами.

– Да ладно, ты не поймешь… – отмахнулась досадливо Паша. Она была дочерью барона, а потому образованнее обеих подруг. – Так вот, слушай: «Милая сердцу моему Прасковья Дмитриевна! Ввиду того что очередной год обучения в Московском университете успешно мною закончен и я направляю стопы мои к родным пенатам, я желал бы, если будет на то соизволение родителей моих, видеть Вас у нас на праздник Крещения Господня, дабы иметь удовольствие лицезреть Вас, приложиться к Вашим дорогим ручкам и паки и паки в наинежнейших и наиизысканнейших выражениях изъяснить к Вам мою всегдашнюю любовь и искреннейшую сердечную привязанность. Ибо, находясь на обучении в древней столице Отечества нашего и не имея, таким образом, возможности созерцания дражайшего лица Вашего в течение долгого времени, мне оставалось только повторять слова Псалмопевца: Возжада Тебе душа моя в земли пусте, непроходне и безводне[1]. Ныне же, направляясь в ныне царствующую столицу возлюбленного нашего Отечества, я смею тешить себя робкой надеждой, что Вы не оставите жаждущего в пустыне, а сполна напоите его радостью лицезрения Вашего. Засим остаюсь всецело преданный Вам смиренный студент Юридического, сиречь правоведческого, факультета Московского университета Арсений Григорьев сын Безуглов. Декабря двадцать третьего дня 1758 года от Рождества Христова».