Эпилог: Возвращение Пламени
Пепел все еще хрустел на его губах, когда он впервые попытался закричать.
Это было в долине Молчащих Камней – месте, где даже ветер не смел шевелить сухие травы. Агниш стоял на коленях у потухшего жертвенника, сжимая в руках глиняную табличку с выжженными письменами: "Ты отдал голос в обмен на пламя".
Он помнил тот момент у врат Храма Лунной Реки. Как черный дым вполз ему в горло, выжигая слова, оставляя лишь хрип. Как Страж шептал: "Язык – последняя цепь. Разорви – и станешь чистым сосудом".
Но теперь, глядя на свое отражение в маслянистой воде жертвенной чаши, он понимал – что-то изменилось.
Вода дрожала, повторяя движение его губ. "Мать…" Ни звука. Только пузырь воздуха, лопнувший у поверхности.
Тогда он опустил руку в пепел костра – того самого, что разжег без единого слова, силой одной мысли. Угли обожгли кожу, но боль была далекой, словно приходящей через толщу лет.
И вдруг – озарение.
Он сжал горсть пепла в кулаке и поднес ко рту. Вдохнул.
Горячая пыль заполнила легкие, проникла в кровь, в каждый нерв. Он закашлялся, и из его горла вырвался не хрип, а…
Дым.
Темный, вязкий, он клубился в морозном воздухе, принимая форму букв, слов, целых фраз, которые тут же растворялись. "Не устами", – понял Агниш. "Голос огня говорит иначе".
Когда через три луны у колодца в деревне Безмолвных он впервые заставил пламя заговорить за него, старейшина упал на колени. Из костра лился хор голосов – мужских, женских, детских – сливающихся в слова, которые Агниш лишь мысленно прокручивал в голове.
"Я не вернул речь", – осознал он, глядя на свое отражение в воде. "Я нашел ту, что громче слов".
С тех пор, когда язык ему был нужен, огонь говорил за него. Когда же требовалось молчание – пепел смыкал его губы надежнее любых пут.
И лишь иногда, в полном одиночестве, прижав ладонь к горлу, он ловил слабый шепот – отголосок собственного, давно отданного голоса, живущего теперь в каждом языке пламени, что он рождал.
Первый снег тихо падал на потухший костер, превращая серый пепел в хрупкое кружево. Агниш сидел неподвижно, скрестив ноги, его ладони лежали на коленях – левая раскрыта вверх, к небу, с тем самым знаком, что светился в темноте слабым золотистым пульсом. Холод не касался его. Он давно перестал замечать такие вещи.
Перед ним, в черной яме кострища, еще теплились воспоминания.
Скрип горящих балков в Кхарве. Глаза матери, полные не страха, а печали, когда она толкала его к задним воротам. Старый Вэй, кричащий ему в спину: «Беги, глупый щенок!»
Храм Лунной Реки, где семь светильников погасли один за другим. Пустота в груди, когда он понял – это не просто ритуал. Это его судьба.
Мать Пепла, протягивающая ему уголь со словами: «Ты уже отдал свою смерть. Теперь отдай страх.»
Ветер шевельнул его спутанные волосы, принеся с собой новый запах – не снега, не сосны. Горящей соломы. Далекого, но яростного огня.
Агниш открыл глаза.
Знак на ладони вспыхнул ярче, и в глубине остывшего костра что-то ответило – тонкая синяя нить потянулась вверх, как струйка дыма, но вместо того, чтобы раствориться в воздухе, она изогнулась, указывая на восток. Туда, где предрассветное небо уже окрашивалось в багровые тона, хотя до восхода оставались часы.
Он медленно поднялся, сбрасывая с плеч снег, который даже не успел растаять. Его одежда – потертый плащ, перехваченный веревкой, грубые брюки, стоптанные сапоги – выглядела слишком тонкой для горной зимы, но он не дрожал. Огонь внутри горел ровно, как сердце спящего дракона.
– Я иду, – прошептал Агниш, хотя говорить было некому.
Пепел под его ногами закружился, подхваченный внезапным порывом ветра, и на мгновение сложился в лицо – женское, с глазами, полными слез. Незнакомое. Но кричащее о помощи так явно, что у него свело живот.
Он шагнул вперед – прямо в холодные угли костра.
И исчез в вспышке синего пламени.
Пламя в камине внезапно замерло, застыв в неестественной позе, будто сама огненная стихия затаила дыхание. Оранжевые языки превратились в скульптуры из жидкого света, закручиваясь в медленном, гипнотическом танце. Затем из самого сердца костра выступила человеческая фигура – сначала расплывчатый силуэт, потом четкие очертания мужчины с глазами, в которых отражались далекие звезды.
Агниш ступил на каминную решетку, его босые ноги не оставили ни единого следа на покрытом сажей чугуне. Он сделал шаг вперед, и пламя с покорностью слуги расступилось перед ним, позволив пройти. В воздухе повис сладковатый запах горящего сандала, хотя в этом камине не жгли ничего, кроме обычных дубовых поленьев.
Гостиная встретила его гробовой тишиной. Лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь щели в ставнях, рисовали на полу причудливые узоры, в которых угадывались лица. Пыль висела в воздухе густым маревом, медленно кружась в невидимых потоках. На мольберте у окна стоял незаконченный портрет – женские глаза, застывшие между улыбкой и печалью, так и не обретшие завершенности. Кисти в стакане давно превратились в окаменевшие памятники творчеству, их щетина склеилась в единую безжизненную массу.
Где-то наверху скрипнула половица, нарушив звенящую тишину. Звук был таким хрупким, что казалось – стоит дотронуться до него, и он рассыплется, как осенний лист.
Агниш медленно прошел через комнату. Его пальцы скользнули по крышке рояля, оставляя за собой чистую полосу на слое пыли, будто палец художника, проводящий первую линию на чистом холсте. В зеркале над камином его отражение дрожало и переливалось, словно смотрело сквозь толщу воды или сквозь годы.
Лестница встретила его тихим скрипом. Каждая ступенька стонала под его весом, будто жалуясь на неожиданное пробуждение после долгого сна. В конце коридора приоткрытая дверь мастерской пропускала узкую полоску света – желтого, болезненного, как свет в палате умирающего.
Агниш толкнул дверь, и она открылась с тихим стоном. Воздух в мастерской был густым от запаха масляных красок и чего-то еще – может быть, отчаяния, а может, просто времени, застоявшегося в этом помещении, как вода в заброшенном колодце.
Художник сидел спиной к двери перед огромным белым холстом. Его поза напоминала сгорбленную птицу со сломанными крыльями. Руки, испачканные в засохшей краске, беспомощно лежали на коленях, пальцы судорожно сжимались и разжимались, будто пытаясь поймать ускользающий образ. По стенам висели десятки зеркал в причудливых рамах, но вместо отражений в них зияла черная пустота, будто каждое зеркало было окном в другую, мертвую вселенную.
"Она приходила ко мне во сне," – вдруг сказал мужчина, не оборачиваясь. Его голос звучал хрипло, как скрип несмазанной двери в заброшенном доме. "Говорила, что я должен закончить ее портрет. Но…"
