В снежном солнечном поле, неподалёку от деревеньки, между сугробов местного кладбища, подле камня с шлифованной гранью, стыл худощавый, очень сутулый, в шапке-ушанке, в хаки-штанах и в куртке, рослый мужчина. Нос его был бескровным, явно от ветра, глаз чуть слезился; щёки были морщинисты и бледны, щетина их притемняла. С ним рядом девушка лет шестнадцати в красной шапочке, в лыжной форме, тронула камень лыжной перчаткой и прочитала:
Кронова (Вревская) Маргарита
(1970 – 1993)
– Вревская Маргарита… Но почему мама здесь вдруг? так далеко? В Москве часто хочется к ней. Бывает порою грустно… Ей без нас грустно здесь на Оке, пап?
Кашлянув, он обмёл рукавицей камень над гробом и произнёс: – Ей нравилось здесь; и бабушка наша здесь проживала. Дача у нас здесь тоже.
– Бабушка?.. Скажешь! Там, где жила она, нет ни брёвнышка! Ничего не осталось. Маме здесь плохо. Ей одиноко.
– Да, – согласился он и взглянул вприщур на снегá вокруг, отражавшие солнце. Ибо, пока шли к кладбищу, мнилось, кто-то следит за ними. Но присмотреться было проблемно: дул резкий ветер, взор застилался слёзною мутью; плюс наблюдалась порскавшая текучая и плазмоидная стеклистость в воздухе.
– Маму надо забрать отсюда. Пусть не в Москву, пап, но в Подмосковье. Мы бы ходили к маме почаще.
Он покивал. – Согласен. Перехороним. Но не сегодня. Ты кончишь школу через полгода. Бал выпускной, расходы, денег не хватит… Даша, устроится; жизнь наладится… – Он взглянул на похожую на мать дочь, прибавив: – Мама любила, кстати, бывать здесь.
– Правда? – сказала дочь.
Помолчали.
Он предложил: – В дорогу? Скоро стемнеет. Нас Бой и Саша ждут. Ко всему, жуть дует, закоченеем… Да и невежливо. Сашу ты пригласила? Мы здесь три дня на даче; ты с ним не ходишь.
Дочь отряхнула прежде перчатки. – Саша? Он клёвый, бóтан-отличник… Только не мой идеал ни капли… Мы объяснились. Он мне сказал, без разницы, что его не люблю… Он друг, не больше. Он просто Саша… – Дочь приложила пальцы к губам сперва, а затем – к надгробному камню, но, не успел он взяться за лыжи, проговорила: – Пап, ты любил её, в смысле маму?
Он подтвердил.
– Идём, пап. Дует реально невыносимо.
Он осмотрелся, жмурясь от ветра. Ветер с обеда дует над снежным солнечным полем, так что глаза слепит и в них будто стеклистость. Капель глазных купить?
– Маму – после – на Новодевичьем схороню, – призналась дочь, гордо глянув.
Оба на лыжах, очень высоким левобережьем средней Оки, над поймой, тихо шагали. Сгинуло кладбище, а потом деревня; разве что дым от труб долго виделся.
– Пап, смотри! – Даша палкой махнула в сторону вихря возле обрыва.
– Смерч, – заключил он. – Ветер мотает снег.
Щёки дочери – меж кудрявыми, в цвет ржи, прядями. А глаза с синевою; губы эффектные; зубы ровные… Дочь вошла в формы женщины: грудь достаточна, бёдра крепкие. Он смотрел, как художник. Дочь он любил художественной любовью так же, как кровной; впрочем, любил бы и некрасивую, знал он, – всякую. Вместе с тем он отец был странный. Он искал не как есть вокруг – но как всё бы могло быть; он рвался в тайное, в прикровенное, в сущность жизни. В нём вдруг сбивался ход здравомыслия и он мыслил вне смыслов, метафизически. Он хотел Даше счастья, – но не такого, что, вот, богатство, муж, дом и дети, выводок «бэбиков». Он мечтал, чтоб дочь вырвалась в Истину. Но она прагматична и приземлённа.
– Глянь, папа! Что там?
Двинулись к месту, где у обрыва над беспредельной окскою поймой в плотном снегу был круг, вертящийся снежным, то ли стеклистым крохотным вихрем. Вновь возник мóрок зрительных зыбких сущностей.
– Смерчи бродят, а этот крутится, как на якоре… В нём что, снег? Может, в нём и не снег? – Дочь вздумала тронуть левою лыжей край завихрения.
Он сдержал её и, заметивши точку в снежных пространствах, тихо изрёк: – Не надо, это опасно, – зная, что больше он для неё не бог, как в детстве или в отрочестве, когда он с ней гулял, водил по театрам либо возил на море.
Дочь улыбнулась. – Думаешь, бомба? канализацию прорвало? пришельцы? Папа, здесь глушь, кулички! Вечно боишься… И вот поэтому ты курьер… за сколько? триста три бакса?
Он покривился, но не от слов. Боль вторглась мозг и давила. В том числе точка, к ним приближаясь, дёргала мозг крючками. В нём стали лопаться струны сил; казалось, будто пришла погибель – но бежать некуда и всё зря, жизнь кончена. Он внезапно устал смертельно и отшатнулся с немощным хрипом:
– Льву, Даша, сунула бы ты руку?.. – Это сказав, он смолк. Все доводы зряшны и несравнимы с тем, чтó он чувствует, даже лишни с этой минуты, понял он, отступая от круга возле обрыва.
Дочь углядела чёрную точку, мчащую к ним под рёв, и вскрикнула. Это был снегоход – знак «кульности» (от английского «cool»), «прикольности». Круг тотчас был забыт: «крутой» снегоход вёз «мэна» (сленг поколения), кто «оттягивался» в снегах, столь редких из-за глобального потепления.
– Наш мир призрачен, – молвил он обессиленно. – Ничего не важней, не истинней скрытой сущности.
– Нет! – дочь фыркнула. – Если вижу что – то оно так и есть реально. Лишь неудачник треплет про «сущность» и «мир иной» из сказок либо от бога. Я в школе тоже лгу, что «мерс» Дины не значит. Но, пап, я лгу. «Мерс» значит, очень и очень! «Мерс» – это круто. Доллары – круто. Сумки от Гуччи тоже, пап, круто! Я лгу от зависти. Ну, а ты зачем? Лыж бы не было, ты сказал бы, лучше пешком ходить? Это, пап, не улётно. А мотосани – это улётно. А Куршевель, пап, лучше, чем Сочи. Были бы деньги, я предпочла бы жить в Монте-Карло. Здесь у нас врут. Внушают патриотизмы, сами в парижах. Ну, и какую часть милой родины любят эти кремлёвские? Одну сотую? Девять сотых падает на United States и на прочее, где они деток учат либо тусуются… Ложь, всё ложь! – Улыбаясь, дочь ела взором мчавшийся снегокат и мнила себя на нём же в «супер-прикиде».
– Я не выдумываю в том плане… – начал он, зная, что не дойдёт до сердца и до ума её, верящей, что она лишь одна права, что мир создан единственно для неё. Вдобавок он был безвольный от пéрежитого близ круга. Также, в придачу, то, что к ним мчало, связывалось с концом всего, что к нему, но и к прочему относилось.
– Даша!! – воскликнул он, когда взвитая гусеницами пурга приблизилась, чтоб скользнуть с ними рядом, брызгая снегом, если вообще не сбить. Он ступил за круг, дёрнув дочь, восхищённую видом чёрного зверя вкупе с жокеем в чёрной одежде и в чёрном шлеме. Там он и замер, зная, чтó будет, если ревущий джет их заденет.
Вышло иначе. Гонщик от круга, точно от бампера, отскочил сперва, а затем полетел с обрыва; после сорвался вдруг с искорёженной техники, с лязгом рухнувшей под уклонами, где спала подо льдом Ока.
