ГЛАВА ПЕРВАЯ
повествующая о том, как в страну Мусу-Мусу,не знавшую ни правления, ни порядка,пришла благодать и как отец Чавчи сделался богом…
В стародавние времена, вслед за тем как царь инков, вздумавши, что в стране Мусу-Мýсу маются варварством, снарядил туда рать, близ трясин той страны встали тени.
Красная жаба, звать Уху-Уху, прыгнула.
Тени замерли, пресечённые хрипом:
– Здесь Уху-Уху, муж Маморé! Ищите!
Кто-то, ступив в топь, пробовал выбраться, но, зашиканный, примирился с судьбой и сгинул, сунувши волосы себе в рот, чтоб не буйствовать.
Жаба выплыла.
Вопль потряс тишину; дикари в гвалте сгрудились, и помятого Уху-Уху вынесли на поляну к хижине, – привязать к шесту средь лужи.
Сумрак сгустился.
Жаба скакнула – петелька, что на лапе, не отпускала.
Вышла луна, багровая, как Уху-Уху, зло взвопил ягуар; жутко вскрикнули птицы, хор земноводных грянул.
Стукнули бубны; факел мелькнул средь колонны звероголовых. Предшествовал старый вождь в мантии, связанной из кишевших жаб, в жабьей маске. Двигаясь к луже, все бормотали:
– Муж Маморé, хочешь кушать? Муж Маморé, хочешь, жирный?
Вождь поспевал за грудастой и пышнозадой в шлеме москита. Темп убыстрялся, говор сорвался в вопли, когда вождь накинулся на «Москита», чтобы поить его дынной водкой.
Ты, Уху-Уху, муж Маморé1, — царь ливня.
Не надо нам ливней,
илльи!
Дом и тропа в воде,
илльи!
След в воде,
илльи!
Рот твой велик,
пей ливни!
Мошек не кушай,
илльи!
Пей ливни,
илльи!
Пока одурманенного «Москита» жарили, вождь-«Жаба» рвал свою мантию, так что жабы, её составлявшие, пососкакивали успешно.
Съев деву, племя заверило, что и впредь будет кушать москитов за Уху-Уху – только б пил ливни! – и, ковыряя в зубах, скрылось в хижине.
Из двоих, что остались, он снял шлем муравьеда, она – мартышки. И под луною текла беседа.
– Ты, с пышной твоей смуглой плотью и красной кровью, можешь быть мне женой? – Он тронул грудь её.
– Муравьед Жапорé, возьми… – она, снявши, дала ему поясок с болтавшимися сучками.
Он считал: – Пять по пять… ещё двое были с тобою. Мало! Значит, не можешь быть мне женой.
Она разрыдалась и зажурчала (сладок был голос):
– Как быть? Люблю тебя! В нашем маленьком племени пять по пять воинов, и поэтому я нашла трёх чужих. Но мало. Их не хватает, чтобы тебе быть мужем, мне быть женой твоей, о прекрасный живой муравьед. Я плачу!
Он ей советовал: – Ты, прекрасная дева-женщина, ляг иди с Урурá, и тогда недостанет сучка всего, старики-муравьеды, может быть, нас поженят.
– Урурá маленький, он не сможет, – тронула она плоть его. – Твоя крепкая плоть прекрасна!
– Ты к суарá иди, к тому племени.
– Нет! Они, моей кровью жажду свою утолив, съедят меня!
– Дева-женщина, мной не взятая и со мной не дрожавшая! – ворошил он угли костра. – Иди за сучком. Не хочешь быть мне женою?
И луна видела, как она изрекла: – Прекрасный живой муравьед, хочу!
Он влез в хижину, а она, смахнув слёзы и опоясавшись, оттого что не замужем, влезла следом.
Звёзды померкли и рассветало, как она крикнула:
– Урурá был со мною – маленький муравьед!
Немедленно скрипнул голос вождя: – Ещё сучок, и ты будешь женой Жапорé у нас. Ибо я говорю тебе – вождь чад Матери-Маморé!
Распущенность пышным цветом цвела в стране Мусу-Мýсу, где «до замужества дамы были дурными, сколько желают, распущеннейшим отдавалось в замужестве предпочтенье, словно быть хуже мнилось там добродетелью».
Много лун низвергалась вода с небес, и над вздувшейся Маморé полз туман; племя кашляло и чихало. От Уху-Уху, пойманной жабы, не поспевавшей глотать дожди, отгоняли всю живность, чтоб поглощал лишь влагу.
