Пролог о замечательном аппетите
Официант подошел к метрдотелю скользящей и быстрой походкой. Приблизившись к телу и будучи допущен, он выстрелил взглядом в удаленный столик, заставленный яствами.
– В чем же дело? – равнодушно спросил мэтр.
– У клиента жор, – донес на посетителя официант.
– В самом деле? С чего ты решил? И слава Богу, в конце концов.
– Пойдите и полюбуйтесь сами. Он заказал два первых блюда, горячее – рыбу, мясо и птицу; шашлык из осетрины; салат оливье, две порции; закуску – нарезочку, икру, грибной паштет. Котлеты по-киевски. Селедку под шубой. Суфле. Винегрет. Полулитровый графин водки, литр минеральной воды. Соусы и приправы. Мороженое, полкило. Фирменный торт.
Речь официанта тоже казалась фирменной, ибо здесь человека красило место.
Метрдотель, старомодно одетый по всей форме, вооружился моноклем и присмотрелся.
– Он один? – поинтересовался он недоверчиво.
– Пока что один. И все сжирает сам, персонально. Ложку – сюда, вилку – туда. Хлоп одну рюмку, хлоп другую. Хлоп четвертую. И запивает из бокала. Объедки сбрасывает в противуположный прибор, который был пуст. Извел полсолонки и перечницу. Одной горчицы и хрена смолотил ужасно сколько, с белым-то хлебом. А хлеба – каравай.
– Ну, пошли, – согласился покровитель.
По пути он все пристальнее изучал едока:
– Вроде худенький мужичок. М-да. Видок затрапезный. Ты рассчитал его?
– В том-то все и дело, что нет.
– Гамлет! (это было паспортное имя официанта). Ты видишь, во что он одет?
– Не по уровню заведения, каюсь и казнюсь. Не из места ли заключения, прямо к нам?
– Тогда какого же черта ты приволок ему столько еды?
– Простите, господин Бургомистров, доверчивый я… сельская молодежь… Если он из места заключения, то деньги у него, возможно, имеются…
Оба остановились у столика и напряженно уставились на мужчину, который жадно уписывал, беря то от одного блюда, то от другого. Клиент был одет в поношенный костюм с полосатым и неуловимо волосатым галстуком. Штиблет не разглядеть, хотя и притоптывает. Крупные залысины, острый нос не без бородавки с волосом, истертый ворот рубашки. Питается неопрятно, пьет от души. И на душе этой – праздник. Неприятное положение. Что, если на душе – грех, и смертный? Грех неплатежеспособности?
– Все в порядке, почтеннейший? – осведомился метрдотель.
– Лучше не придумаешь, – сказал тот с набитым ртом.
– А вы что-то придумали?
– По правде говоря, ничего. Мне лучше думается под музыку, а во время еды приходят не мысли, но аппетит. Отменная рыба, господа повара!
Метрдотеля перекорежило. На нем же монокль! – тот сразу и вывалился. Никто и никогда не принимал Бургомистрова за повара.
– Изволите рассчитаться сейчас же или когда?
– Когда – что?
– Рассчитаться….
– А, вы о деньгах, – клиент посмотрел на дешевенькие часы, отстававшие на полчаса. – Через десять минут вас устроит?
– Гамлет, выпиши почтенному гостю счет. Вполне устроит. Простите за вторжение в процесс, но, сами понимаете, что всех встречают…
– По одежке, – подхватил посетитель. – А провожают…
Гамлет расплылся в подобострастной улыбке.
– По счетам, – изрек он елейно.
Едок, в свою очередь, внимательно присмотрелся к явлению персонала.
– По осени, – пошутил он.
– По осени считают, – подсказал ему Гамлет.
– Совершенно верно. Курят и цыплят. Я желаю еще курятины, принесите.
Метрдотель тем временем следил за стрелками личных, карманных часов.
– Сверим время? – предложил он сидящему.
Ответа не последовало.
Метрдотель поднял глаза. Отвечать было некому; сиденье пустовало, стол – разорен. Молчал и Гамлет – искал, наверное, ответ на вечный вопрос.
Глава первая. Ботаническая мистика
1. Прикладная ботаника
Артур Амбигуус-младший не вышел к гостям: его никто не пригласил, да и не то, что не пригласил – ему даже запретили к ним выходить с полуоторванными, распухшими ушами. Не больно-то он и рвался.
Перед приходом гостей – людей скромных и простодушных – состоялась жестокая семейная сцена подросткового воспитания.
Артурова мать Анюта, когда супруг ее, по странному капризу – тоже Артур, врач-нарколог, явился с приема домой, немедленно рассказала ему о поступке Артура-Амбигууса-младшего.
Сей поступок показался наркологу ужасным вдвойне: сынуля его, будущий химик и фармацевт, а то и доктор наук, производитель антидотов и рвотов, поедал с такими же, как пища, уродливыми товарищами заведомо поганые и несъедобные грибы, желая вызвать у себя галлюцинации. На какой-то поляне, уподобляясь свинье с ее желудями… он подрывал семейное древо, семейный генеалогический дуб, достойный гордости и славы..
– У нас же квота! – орал ему малый Артур, раздираемый за уши надвое храпящими рысаками. Так делали и делают в старину… – Я, батя, квоту отстегиваю…
Здесь он до первой крови прикусил язык, понимая, что сейчас сболтнет нечто лишнее. А выражаясь точнее, уже сболтнул.
– Это на что же «у вас там квота»? – задал вопрос папаша-лекарь, отлично знавший, как на него ответить. Он всего лишь нуждался в признаниях и мольбах о прощении. В нем пробудилась от многолетней спячки безжалостная святая инквизиция, странным образом перемешавшаяся с показными процессами сталинской эпохи. Уши попались первыми; не было ни карцера, ни испанского сапога.
– У них там рвота, а не квота, – вмешалась Анюта. – Его полчаса рвало какой-то дрянью.
Отец захрипел: казалось, что это хрипят взмыленные отцовские кони-ладони-огони.
– Какие же тебе, гаденышу, понадобились галлюцинации?
Выяснилось, что все равно, какие. Хотелось увидеть себя жуком, цветком и птицей колибри; многоразовым кораблем из летучей Голландии, где можно все; мечталось раскрасить автобус и поезд спреем, а мир весь усыпать блестками, побольше; запустить воздушные шары и прыгнуть с вышки: всеми частями тела по очереди, которые тоже обернутся воздушными шарами помельче, и лопнут, рассыпавшись в конфетти…
Хотелось нарисовать на стенке гриб зонтичного вида, со спицами вместо пластин.
Хотелось всех обнять, и уснуть, и вылететь в форточку. И вообще – либо к звездам, через тернии – говорят, что из него тоже, из терна, гонят что-то полезное и вкусное, – либо в пропасти, где артефакты и подземелья.
Все это выкрикивалось беспорядочно, сквозь подростковые слезы, исполненные горькой обиды. Да что там – сама обида сочилась сукровицей, отчасти фармацевтическая по составу.
