Где-то на ягельно-ягодной кочке, похожей на детский гробик, сидит угрюмая, неряшливо одетая девочка, и за ее спиной тихо шепчутся пугливые и равнодушные лесные боги. Девочка всматривается в бездонное окно, прорезанное в мехе мха, – там дрожит корявая лиственница, проносится небо с быстрыми облаками, мелькает тень черной вороны, и только отражения детского лица нет в прозрачной, чайно-темной болотной воде – вместо него медленно ползет ярко-оранжевое пятно.
* * *
Заурядная хрущоба, в которой мы жили, была северо-восточным углом города. Сразу за дорогой начинались заросли кедрового стланика и карликовой березы. Чахлые лиственницы, искривленные постоянными ветрами с моря, брусника, упругие проплешины сфагновых марей, торфяные кочки, прозрачный ручей, тихо журчащий по выстланному кружевом ржавчины руслу. Этот участок, ограниченный с двух сторон морем и обширной, но мелкой бухтой, а с двух других – городом и дорогой, взрослые не воспринимали всерьез: я ни разу не видела там человека старше пятнадцати лет. Клочок скудной северной земли принадлежал детям. Я считала, что он принадлежит мне.
Благодаря чуть ли не врожденной способности не замечать окружающих меня людей, – большая их часть представлялась мне механическими наборами не слишком разнообразных свойств, ничем существенным не отличающимися от дерева, кошки или потрепанной тетради, – я долгое время считала, что брожу по своему лесу одна, если, конечно, не привожу кого-нибудь с собой. Я была приветливым, хотя и слегка раздражительным, хозяином, щедро открывающим гостям (обычно существенно младше меня) сумрачные, радужные, бессмысленные тайны своих владений. Но однажды вдруг обнаружилось, что по моему дому разгуливают совершенно посторонние люди, смеющиеся в лицо угрюмой и неуклюжей владелице, хранящие свои собственные, пошлые и мелкие, неправильные секреты. В одно мгновение я превратилась в дряхлого индейца, грозящего кулаком и призывающего гнев своих напуганных богов на головы румяных, светловолосых, налитых свинцовой силой мореходов. Разница состояла лишь в том, что мои чужаки были всегда – просто годы, как проявитель, постепенно превращали неприятные, но почти незаметные тени в нечто существенное и обладающее злой волей, а промозглый июнь с его колючими ветрами и морскими туманами, от которых начиналась крапивница и синели руки, стал фиксатором: призраки размножились и обрели плоть.
* * *
Очень быстро я поняла, что любое сопротивление только делает пришельцев ярче и материальнее, придает им объем и вездесущесть. Чем больше я возмущалась, тем больше мне доставалось насмешливого, издевательского внимания; легко не замечать призраков – но только не тогда, когда они сами заметили тебя. Я не могла защитить свой лес, и он неумолимо терял свою прелесть под напором галдящих чужаков. В самых его укромных, темных, секретных уголках резвились оравы пришельцев. Смотреть на это было невыносимо, и я бежала, заперлась в доме, молча переживая свою беду среди розоватых обоев. Пружины дивана, на котором я днями напролет валялась с книжкой в руках, стали жалкой заменой упругим стланиковым ветвям; запах еды и табачного дыма вытеснил аромат хвои и брусники. Но мой лес продолжал жить внутри меня, бился, рвался наружу. Я потратила немало времени, смешивая канцелярский клей с акварелью и кварцевыми песчинками, чтобы воспроизвести и сохранить в слепке живую ртуть лесного ручья, – но и эти попытки, и другие, не менее жалкие, эксперименты с красками и пластилином, только растравляли мне душу.
Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru
