Зона выдачи багажа международных рейсов в аэропорту Брюсселя была весьма просторной. Беспрестанно крутилось несколько каруселей. Я переходила от одной к другой, отчаянно пытаясь найти свой черный чемодан. Он был набит деньгами, полученными от продажи наркотиков, так что я переживала сильнее, чем обычно переживают при потере багажа.
В 1993 году мне было двадцать четыре года, и я, наверное, напоминала очередную дерганую дамочку, только что вернувшуюся из командировки. Я сменила «мартинсы» на красивые черные замшевые лодочки ручной работы. На мне были черные шелковые брюки и бежевый жакет, я казалась настоящей юной леди, без малейшего намека на контркультуру, если, конечно, не обращать внимания на татуировку на шее. Я сделала все в точности, как мне сказали: зарегистрировала багаж в Чикаго, откуда должна была через Париж добраться до Брюсселя.
Мой чемодан был набит деньгами, полученными от продажи наркотиков.
Оказавшись в Бельгии, я встала у карусели в ожидании своего черного чемодана на колесиках. Однако его нигде не было. С трудом справляясь с паникой, я призвала на помощь свой школьный французский и спросила, что случилось с моим багажом.
– Иногда сумки попадают не на тот рейс, – ответил мне здоровяк, работающий в багажном отделении. – Дождитесь следующего рейса из Парижа. Наверное, чемодан прилетит на нем.
А что, если мой чемодан засекли? Я знала, что перевозить более десяти тысяч долларов противозаконно, не говоря уже о том, чтобы везти их западноафриканскому наркобарону. Что, если власти меня уже ищут? Может, просто пройти через таможню и убежать? Или же чемодан действительно задержался, и в таком случае я брошу в аэропорту огромную сумму денег, принадлежащую человеку, который может убить меня, просто позвонив нужным людям? Я решила, что последнее все же страшнее. И осталась ждать.
Наконец прилетел следующий самолет из Парижа. Я подошла к своему новому «другу», который как раз занимался разгрузкой багажа. Когда боишься, строить глазки нелегко. Я заметила чемодан.
– Мой чемодан! – восторженно воскликнула я и схватила его.
От всей души поблагодарив своего спасителя из багажного отделения, я радостно помахала ему рукой и поспешила к выходу в терминал, где меня уже ждал мой друг Билли. Таможню я случайно пропустила.
– Я уж начал волноваться. Что случилось? – спросил Билли.
– Поехали скорее! – прошипела я.
Выдохнула я только тогда, когда мы вырвались из аэропорта и были уже на полпути к Брюсселю.
За год до этого прекрасным весенним днем я получила диплом об окончании колледжа Смит, расположенного в Новой Англии. Двор колледжа был залит солнцем, звучали волынки, а губернатор Техаса Энн Ричардс призывала меня и моих однокурсниц выйти в мир и показать всем, на что мы способны. Все родственники чрезвычайно гордились мной. Мои родители недавно развелись, но вели себя в высшей степени прилично. Мои представительные бабушки и дедушки специально приехали с юга, чтобы своими глазами увидеть, как их старшая внучка в академической шапочке вращается в среде представителей привилегированного класса и выпускников Лиги плюща, а мой младший брат тем временем сходил с ума от скуки. Все мои более организованные и целеустремленные однокурсницы уже определились, куда пойдут учиться дальше, нашли работу в некоммерческих организациях или вернулись домой – это было вполне типично в печальный период кризиса при первом президенте Буше.
Я же осталась в Нортгемптоне, штат Массачусетс. Моей специальностью было театральное искусство, хотя отец и дед относились к моему выбору с изрядной долей скептицизма. Я выросла в семье, где образованию уделялось большое внимание. Мы были настоящим кланом врачей, учителей и адвокатов, поэтому случайно затесавшиеся медсестра, поэт или эксперт довольно сильно выделялись на общем фоне. Проучившись четыре года, я все еще считала себя дилетантом и полагала, что у меня нет ни нужных навыков, ни мотивации для работы в театре, но у меня не было и альтернативных планов – продолжить образование, построить успешную карьеру или пойти по проторенному пути и поступить на юридический.
Ленивой я не была. В студенческие годы я работала в ресторанах, барах и ночных клубах и не отказывалась брать двойные смены, своим усердием и чувством юмора завоевывая симпатию начальства и коллег. Эти люди были мне ближе по духу, чем большинство тех, с кем я познакомилась в колледже. Я не жалела, что выбрала Смит, поскольку там учились умные и энергичные женщины. Однако поступила туда, так как того требовало мое происхождение. Томясь в стенах Смита, я еле-еле добралась до выпускного, и теперь мне хотелось узнавать новое, экспериментировать, получать собственный опыт. Мне пора было жить своей жизнью.
Я была прекрасно образованной молодой леди из Бостона, обожающей богемную контркультуру и не имеющей никаких четких планов на будущее. Кроме того, я и представить себе не могла, что делать со своей потаенной жаждой приключений и как извлечь пользу из этой готовности рисковать. Во мне не было ни научной, ни аналитической жилки – я больше всего ценила искусство, стремления и чувства. Я сняла квартиру вместе с бывшей однокурсницей, которая также занималась театром, и ее чокнутой подружкой-художницей и устроилась официанткой в пивную. Там я подружилась с другими официантами, барменами и музыкантами, которые все до единого были в самом расцвете сил и одевались исключительно в черное. Мы работали, закатывали вечеринки, купались голышом, катались на санках, трахались, иногда даже влюблялись. Мы делали татуировки.
В Нортгемптоне и окружающей его Долине пионеров мне нравилось все. Я без устали бегала по проселочным дорогам, училась подниматься сразу с десятком кружек пива по крутой лестнице, беспрестанно завязывала новые и новые романы с красавчиками и красотками, а летом и осенью брала среди недели выходные и ездила в Провинстаун поваляться на пляже.
