Грузчики задвинули в угол шкаф и ушли навсегда. Теперь оставалось самое трудное: смириться, что голые стены, продуваемые семью нынешними и сорока девятью будущими ветрами, есть Дом, в котором всяк остается свободен, приходя и запираясь в доме своем.
Стены в желтоватых обоях и серый линолеум были на взгляд сырыми и на ощупь холодными, если бы кто-нибудь из сидящих решился поднять на них глаза или дотронуться рукой. Но ни один из троих не сделал этого, потому что здесь, в нежилом пространстве, были замкнуты их тела, а души летели назад – туда, где дом их был вечен. В нем все оставалось по-прежнему, и никакой переезд не мог его разорить. Светлел теплый паркетный пол, высокая оконная рама описывала полукруг под потолком, узоры лепнины опоясывали комнату по периметру, и все было густо населено шкафами, столами и кроватями, и каждый насельник стоял как вкопанный, зная свои обязанности и пользуясь всеми неотъемлемыми правами. Теперь, вырванные с корнем, они потеряли лица и являли такой жалкий вид, что в этих жертвах разора нельзя было узнать их прежних – живых. Сваленные как попало друг на друга, они походили на грубые подделки тех, нежно любимых, которые до самой смерти будут приходить во снах, и сам рай представится ими меблированным, потому что рай урожденного горожанина никогда не станет похожим на сельский рай.
Три души, сделав круг, коснулись крыльями пяти рожков люстры и отлетели на запад. Поравнявшись с крышей крайнего дома, крылатки махнули на три этажа вниз, и люди пришли в себя.
– Недалеко, совсем недалеко… Привыкнем. И универсам рядом…
Отец вынул веером сложенную карту и распустил по столешнице:
– И сообщение удобное: автобус, трамвай…
Отцовский палец летел над городом со скоростью души и, скользнув за Неву, резко взял влево. Линии Васильевского острова отлетали назад. Пройдя над Смоленкой, палец сел на пустой берег. Старая карта не знала новой улицы, легшей уступом вдоль залива: чистая голубая краска опоясывала пустынный Голодай. Теперь этот берег назывался улицей Кораблестроителей. Новые дома стояли в ряд, готовые сойти со стапелей.
– А мне на чем ездить? – Ксения встала и подошла к окну.
Раньше никакая карта была не нужна. Ясно как божий день: тройка от Театральной до Московского, двойка по Декабристов к Пряжке, пятерка от площади Труда до Невского, четырнадцатый – след в след. На новом месте чужие номера автобусов шуршали шариками в лотерейной чаше, но соседи по площадке так легко перебрасывались ими, будто верили в счастливое число.
– Даже грузчики завидовали. Помнишь, их старший?..
Отец кивнул:
– Помню. Конечно, помню. Сказал: хорошая квартира…
– Хорошая, очень хорошая, – голоса родителей перекликались над картой.
Поеживаясь от холода, Ксения стояла у окна. За голым переплетом виднелся недостроенный корпус. Когда достроят, будет как будто двор. Утешение выходило слабым. Из-под арки с надсадным ревом выползал грузовик. За ним – еще один, крытый. Теперь фургоны подъезжали один за другим. Водители глушили моторы. Грузчики, откинув тяжелые борта, выпрыгивали на снег. Тащили картонные коробки, мешки, белые кухонные пеналы, трехстворчатые шкафы.
– Одинаковое! – Ксения засмеялась. – Смотрите, всё как у нас!
– Что как у нас? – мать обернулась.
– Мешки, коробки… – она хотела сказать: шкаф, но мать перебила, не дослушав.
– Ну и что? Удобно… Разберем, разложим… – мать оглядывалась, словно примериваясь, с чего начать.
Картонные коробки подпирали голые стены. В них лежали вещи – упрятанные от глаз свидетели разора.
– Я устала, – Ксения растопырила пальцы. – Устала, – повторила упрямо, вспоминая старый обобранный дом. Руки, вязавшие коробки, сделали злое дело.
К парадным подъезжали новые грузовики. Одинаковые люди тащили свои пожитки. Несли наверх, наполняя новые квартиры своими злодеяниями. Бечевки, затянутые натуго, резали пальцы.
Мать подошла и встала рядом:
– Ничего… Надо только взяться, – тыльной стороной ладони она пригладила волосы.
Слабый налет инея опылял углы оконных рам. Ксения приложила руку к батарее. Костяшки пальцев проехались по тощим ребрышкам, как по стиральной доске. На старой квартире батареи были жаркие и толстые.
– Радиатор купим, масляный, – мать улыбнулась. – Не бойся, будет тепло. Ты только представь: всё свое. И ванная, и кухня… – оглядывала пустые стены. – А главное, никаких соседей… Расставим, повесим занавески… люстры… – она подняла голову. – О, господи…
От угла к висящей на голом шнуре электрической лампочке растекалось темное пятно. Оно надувалось, набухая грозовой тучей. Первая капля шлепнулась на пол как осенняя груша, а за ней пошли-поехали и яблоки, и груши, и сливы, и стало ясно, что домашними средствами не справиться: этот потоп – не из домашних. Вода хлестала гладкой струей, словно разверзлись потолочные хляби, и растекалась по полу, захватывая коробки. Утлые лодчонки, груженные посудой, уже темнели выше ватерлинии, а плоды всё падали и падали, засыпая берег. Кромка прилива подступала к ногам, окружая их прозрачной каймой.
– Тазы, – мать крикнула, – неси тазы…
Не успел отец сойти с места, как злобно рявкнул сорвавшийся с цепи звонок.
– Ну вот, уже залили, – мать махнула рукой и пошла открывать.
Входная дверь отворилась, отогнав от порога лужу, как хорошая тряпка. На площадке стоял совершенно лысый человек в белой полотняной рубахе навыпуск. Его подбородок курчавился бородой, а верхняя губа – усами, словно вся растительность этой местности сползла с черепа и держалась на щеках, уцепившись за уши. Одной рукой он жал на кнопку звонка, другой прижимал к туловищу рыжий пластмассовый таз. С верхней площадки, заглядывая за перила, спускался черноголовый мальчик. Бородатый снял палец с кнопки и, не переступая порога, протянул женщине рыжий таз.
– Брат безумствует, – ткнул пальцем в небо с таким значительным видом, словно доводился братом местному дождевому божеству. – До седьмого протекло. Тряпки есть? – и, не дожидаясь ответа, бросил мальчику быстрое, неразборчивое приказание. Тот кивнул, кинулся вверх по лестнице и тут же сбежал обратно, таща за собой огромную мешковину, усаженную такими прорехами, словно он только что выволок ее из схватки с другими мешками. Мужчина разорвал с треском и кинул женщине под ноги: – На меня гоните, буду загребать.
Мать опустилась на колени и подоткнула тряпку под зыбкий водяной край.
– Помочь? – Ксения выглядывала из комнаты.
– Иди, иди! Не лезь! Она у меня болезненная, – выжимая тряпку, мать зачем-то поделилась с мужчиной.
Работали молча, без устали нагибаясь и разгибаясь, и вода наконец пошла на убыль. С потолка больше не лило, как будто таинственный дождевой брат поставил на место небесные заслонки. Запахло вымытым жильем. Мокрая мешковина перебила холодный строительный дух, задышалось свободнее и легче. Влажные полы сохли на глазах и блестели так ровно, что потолок показался сущим вздором:
