Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец.
Поэтому он бежал, и соотечественники кричали вслед ему, что он англофил-маньяк, родившийся для того, чтобы истреблять плоды работы других, и совершенно лишенный патриотического духа. Он носит монокль, он выстроил вокруг своего загородного дома стену с высокими, закрывающимися воротами вместо того, чтобы пригласить всю Америку сидеть на его цветочных клумбах, он заказывал себе платье в Англии, и пресса его города проклинала в нем все – начиная с монокля до брюк – два дня подряд.
Когда он снова выплыл на свет Божий, то оказался там, где разве только появление на Пиккадилли палаток вражеской армии могло бы произвести впечатление. Если у него есть деньги и свободное время – Англия готова дать все, что могут купить деньги и свободное время. Получив плату, она не станет задавать вопросов.
Он вынул свою чековую книжку и стал собирать разные вещи – сначала осторожно, потому что помнил, что в Америке вещи владеют человеком. К великому своему восхищению, он открыл, что в Англии, наоборот, он может попирать ногами принадлежащие ему вещи.
Целые классы людей и слои общества различных наименований выросли как будто из-под земли и молча и искусно взяли на себя заботу о его приобретениях. Они были рождены и воспитаны с единственной целью – быть слугами чековой книжки. Когда она кончалась, они исчезали с той же таинственностью, с какой появлялись.
Непроницаемость такой размеренной жизни раздражала его, и он пытался узнать что-либо о человеческой стороне этих людей. Он должен был отказаться от своего намерения и поступить в обучение к своим подчиненным. В Америке туземец развращает английских слуг. В Англии слуга воспитывает своего господина. Вильтон Серджент старался научиться всему, чему его обучали, с таким же усердием, с каким его отец старался разрушить железнодорожные линии своей родной страны до захвата их, и, должно быть, капля старой бандитской крови заставила его купить за ничтожную цену Хольт-Хангарст, лужайка которого размером в сорок акров полого спускалась к четырем подъездным путям Большой Бухонианской железной дороги. Поезда летали почти беспрерывно с шумом, утром напоминавшим жужжание пчел, а вечером – трепетание могучих крыльев. Сын Мертона Серджента имел основание интересоваться этой железнодорожной линией. Ему принадлежало несколько тысяч миль подъездных путей, но не главной линии, где локомотивы постоянно свистели на переездах, а салон-вагоны баснословной цены и необычайной раскраски скользили по изгибам, в безопасности которых усомнились бы инженеры главной линии Бухонианской железной дороги.
С края своей лужайки он мог видеть, как рельсы, натянутые, словно тетива лука, спускались в долину Преста, усеянную уходящими далеко вдаль сигнальными будками, и делали в высшей степени рискованные подъемы на насыпь в сорок футов вышины.
Предоставленный самому себе, Вильтон выстроил бы отдельный вагон и держал бы его на ближайшей железнодорожной станции Эмберли Ройяль, в пяти милях от своего местопребывания. Но те, в чьи руки он отдался, чтобы получить воспитание на английский манер, имели мало понятия о железных дорогах и еще менее об отдельных вагонах. Та, которую они знали, входила в круг вещей, существовавших для их удобства. Остальные были для них «американскими», а с настойчивостью, свойственной его силе, Вильтон желал быть даже больше англичанином, чем сами англичане.
Он преуспел в этом как нельзя лучше. Он научился не украшать Хольт Хангарс, хотя отоплял его, научился оставлять гостей одних, удерживаться от излишних представлений их друг другу, он отказался от своих привычек, манер и придерживался тех, которые можно приобрести известными усилиями. Он научился предоставлять людям наниматься с какой-нибудь целью и исполнять обязанности, за которые им платили. Он узнал от землекопа, работавшего в его имении, что всякий человек, с которым он приходит в соприкосновение, имеет определенное положение в государственной организации, и Вильтону не мешает ознакомиться с этим положением. В довершение всего он научился хорошо играть в гольф, а когда американец усваивает все тонкости этой игры, он утрачивает свою национальную самобытность.
Остальная часть его воспитания происходила весьма приятным образом. Если что-либо возбуждало его интерес на небесах, или на земле, или в водах под землей, то немедленно появлялось за его столом, направляемое надежными руками, в которые он попал. Появлялись именно те люди, которые лучше всего говорили, делали что-либо, писали, исследовали, производили раскопки, строили, спускали на воду, создавали или изучали именно то, что интересовало его, – хранители книг и гравюр Британского музея, специалисты по части жуков, архитектурных украшений и египетских династий, путешественники в глубины неизвестных стран, токсикологи, любители и знатоки орхидей, писатели монографий о домашней утвари каменного века, о коврах, о доисторическом человеке или о музыке раннего Ренессанса. Они приходили и играли с ним. Они не предлагали никаких вопросов, нисколько не заботились о том, кто он и что он такое. Они требовали от него только, чтобы он умел говорить и вежливо слушать. Их работа происходила где-то вдали от его взоров.
Были и женщины.
«Никогда, – говорил себе Вильтон Серджент, – ни один американец не видел Англии так, как вижу ее я». – И, краснея под одеялом, он вспоминал о белых днях, когда он отправлялся в контору по Гудзоне на своей паровой океанской яхте в тысячу двести тонн и добирался в трамвае до улицы Бликер, держась за кожаный ремень между ирландской прачкой и немецким анархистом. Если бы кто-нибудь из его теперешних гостей увидел его, он сказал бы: «Совершенно по-американски», а Вильтону не нравился этот тон. Он приучил себя к походке англичан и к английскому тону голоса – за исключением тех случаев, когда возвышал его. Он не жестикулировал, он подавил в себе немало привычек, но были некоторые вещи – между прочим, пристрастие к некоторым кушаньям, – от которых не мог отучить его даже Говард, его безупречный дворецкий.
Его воспитанию суждено было закончиться самым странным и удивительным образом, и мне довелось присутствовать при этом конце.
