«А потом, через много тысяч лет, этому духу, претерпевшему бесчисленные превращения, вновь была доверена человеческая жизнь. Это и есть дух, который живёт во мне, вот в таком, какой я есть. Поэтому, пусть я родился в наше время, всё же я не способен ни к чему путному: и днём и ночью я живу в мечтах и только и жду, что придёт что-то удивительное. Совсем так, как Бисэй в сумерках под мостом ждал возлюбленную, которая никогда не придёт».
Рюноскэ Акутагава. Как верил Бисэй
(перевод Н. Фельдман)
ПРОЛОГ
Восточный материк Обетованного. Королевство Альсунг, наместничество Ти’арг. Замок Кинбралан
Уна Тоури помнила себя, начиная с одного зимнего дня. Тот день вроде бы мало чем отличался от десятков, сотен, тысяч других – впадающих в жизнь, как реки впадают в море. Но почему-то именно он врезался Уне в память, и с него она всякий раз начинала свой мысленный отсчёт.
Тогда близилось к исходу четвёртое тысячелетие от Сотворения Обетованного богами – пенноволосой Льер, огненным Шейизом, легкокрылым Эаканом и суровой старухой Дарекрой, владычицей земли и смерти. Шёл пятый год Великой войны между Альсунгом и Дорелией, а на восточных островах Минши взбунтовавшиеся рабы не так давно свергли короля.
Но Уне было четыре года, и она ничего не знала об этом.
Она просто гуляла по осиновой аллее с тётей Алисией и нянькой – седой, как метель, угрюмой Виллой. Аллея росла совсем недалеко от замка: надо было только перейти по мосту через ров, миновать внешнюю стену и уйти с подъездной дороги чуть на север, в сторону скалы Синий Зуб. Там начинался тенистый, запущенный сад, который когда-то высадил один из лордов Тоури – предков Уны. Осин и корявых вязов в нём росло больше, чем чего-либо ещё; наверное, поэтому сад в ту пору казался Уне маленьким лесом, таинственным и манящим. И ещё потому, что дядя Горо впервые взял её с собой на охоту – в настоящий лес – лишь несколько лет спустя.
Тонкие, светло-серые стволы осинок тянулись к блёклому небу, а их корни терялись в сугробах. Снегопады в Старых горах и предгорьях тянутся долго – иногда днями. Уне нравилось смотреть на них из окон замка, но гулять на следующий день бывало непросто: ноги вязли в хрустящей крупе, и при каждом неосторожном шаге она проваливалась по пояс. Так что тётя Алисия крепко держала её за руку, а няня брела поодаль, готовая в случае чего ловить родовитое дитя.
Голые ветви осин дрожали от любого ветерка – даже самого лёгкого, – и белые шапки недолго лежали на них. Уна старательно пробиралась через снег на тропинке. Она устала и взмокла в своих сапожках из мягкой кожи, платьице и плаще на заячьем меху. Рукавички из синей шерсти связала для неё Вилла; а мама проследила, чтобы лицо Уны до самого носа закутали тёплым шарфом. Всё это было неудобным, тяжёлым, к тому же щёки всё равно пощипывал мороз. Но Уне нравилось гулять, вдыхая холодный воздух.
Ей нравилось, что небо – такое высокое – висит над головой. Что вот сейчас оно светлое, а к вечеру потемнеет: станет сначала густо-фиолетовым, как любимое мамино платье, а потом чёрным, как кудри тёти Алисии. Что птицы разлетелись, и в саду стоит тишина – только снег, укрывший окрестности замка пуховым покрывалом, уютно скрипит. Что осинки дрожат на ветру, а на знамёнах замка вышиты их прутья в железном обруче…
После прогулки Уна вернётся домой, и можно будет поспать или поиграть с деревянной лошадкой, которую подарил дядя Горо. У лошадки грива и хвост из золотистых ниток, а шкура – такая красивая, что хочется гладить и гладить. А вечером будет ужин. В большом зале растопят камин. Дедушка станет кашлять во главе стола – до тех пор, пока ему не принесут второй бокал подогретого вина. Мама положит Уне ложечку мёда в травяной чай – от простуды – и, может быть, даже сама выберет для неё пирожное… Мама делает так только в те дни, когда Уна ведёт себя хорошо. А сегодня она как раз была хорошей девочкой.
Потом, на ночь, мама отведёт Уну в покои к отцу – туда, где он всегда лежит, до подбородка накрытый одеялом. Отец улыбнётся, и на щеках у него появятся смешные складки.
«Доброй ночи, моя радость, – скажет он, но глаза останутся грустными. – Пришла к своему калеке? – (Уна не знала, кто такой калека, но отец постоянно говорил так. Может, это тот, кто не выходит из своей комнаты и пахнет лекарствами?). – Ну, ступай… Не забудь помолиться богам».
Сухие губы отца дотронутся до её лба, и Уна окажется в своей кроватке, в чистой и мягкой ночной рубашке. Вскоре придёт тётя Алисия, и зажжёт единственную свечку, и шёпотом будет рассказывать; настанет тот упоительный час, которого Уна ждёт целый день. Большая тень тёти Алисии будет дрожать на стене, в свете свечи, точно ветви осинок. Она расскажет о кладах русалок – о сундуках, полных жемчуга, спрятанных на морском дне; о гномах, что живут под Старыми горами; о войнах, что вели древние короли и маги Ти’арга; о выдыхающих пламя драконах… О рыцаре с серебряным мечом, который победил в бою громадного чёрного петуха. Об Отражениях с одинаковыми глазами, творящих магию с помощью зеркал. О людях из-за моря, которые умеют превращаться в зверей и обратно.
Всё это – если позволит мама, конечно. Потому что мама часто хмурится и запирает Уну на ночь, а тётю Алисию просит «не забивать ребёнку голову всяким вздором».
Дедушка важно кивает, когда она так говорит.
Но всё это будет потом, позже – а Уна здесь и сейчас. По обе стороны от неё – хрупкие осинки, под ногами – сугробы, впереди – серая скала Синий Зуб со снеговой шапкой высоко-высоко. Внешняя стена замка Кинбралан упирается в эту скалу – чуть дальше, там, где кончается засыпанный снегом пустырь…
Так холодно, тихо и хорошо. Так страшно.
Уна не понимала, что изменилось и отчего ей вдруг стало трудно дышать. Не понимала, откуда взялись восторг и ужас перед всем вокруг, и одна чёткая, оглушительно громкая, но непонятная мысль, от которой она оцепенела:
Я – это я. Я Уна Тоури. Я живу. Я в мире. Есть я – и мир. Есть я и…
Додумать у неё не получилось. Что-то большое, неизбежное, длинное, как этот серо-белый день, вошло в неё и наполнило, и ничего уже не было так, как было раньше.
Уна вырвала ладошку из руки тёти Алисии (та коротко вскрикнула от неожиданности, сжимая пустую синюю рукавичку) и побежала вперёд – по снегу, неуклюже переваливаясь, сама не зная куда. Ни тогда, ни потом она не могла объяснить, что на неё нашло. Свистел ледяной воздух, мелькали стволы осин – они казались огромными, выше замковых башен; и небо будто смеялось над ней, подталкивая в спину синей рукой.
Уна бежала, пока тётя Алисия и няня не догнали её. Няня Вилла жалобно приговаривала что-то – должно быть, что благородные леди так никогда не делают и что её слабое сердце не привыкло к такому. Тётя Алисия, наоборот, смеялась. Она повалила Уну в снег, подняла её, отряхнула и, всё ещё давясь хохотом, сказала, что узник сбежал из-под стражи и что Уна – вся в своего «дядюшку-бродягу».
