Дорога пестрела солнечными пятнами – круглыми и угловатыми, будто кто-то рассыпал в тени содержимое кошелька. Ветер нёс с моря солёную свежесть, но не спасал от жары.
Неаполь. Про себя она считала шаги, вслушиваясь в мелодию звуков, в изысканный ряд слогов. Не-а-поль.
Нет, не так, конечно же. Napoli.
– Ciao, bella! Dove vai?[2]
Она не стала оборачиваться, почти уверенная, что обращаются не к ней.
Napoli. Красиво, как море и небо полоумно-синего цвета – с чайками наперевес. Как молочная пенка, остающаяся на стенках чашки от капучино. Как этот ленивый день.
Как вообще вся Италия.
– Ciao, bella! – настойчивее, с местным гортанным мурлыканьем в говоре. – Bella giornata, vero?[3]
Она немного ускорила шаги. До чего жарко.
Африканец, продававший шейные платки и палки для селфи у входа в кафе, белозубо ей улыбнулся. Мальчишки гоняли по парковке мяч – конечно же, с малопонятными диалектными воплями. Кривоносый мужчина, не отставая, шёл сбоку от неё.
– Dove vai? Come ti chiami?[4]
Хороший вопрос. Удивительно, что за последние дни собственное имя не пропало из памяти – не растаяло, как тает дивно сливочное мороженое со вкусом нутеллы или нежнейший закат над Везувием.
Чуть скривив губы, она качнула головой и почти побежала.
– Scusi[5]…
– Perché? – искренне удивился мужчина. В ухе у него качалась серьга, а глаза из-за синяков казались чуть подведёнными. Лет сорок, не меньше. Второй итальянец, пытающийся с ней познакомиться. Не так уж плохо, наверное, – если не впадать в панику. – Dimmi “scusa”! Posso parlare?[6]
– No.
– Perché?
Ей не понравилась такая настойчивость. Солнце палило беспощадно, а до ближайшего людного места – до Пьяццы Плебисчито – было ещё довольно далеко.
Сказать: sono fidanzata[7]? Выдумать, будто у Пенелопы есть свой Одиссей? Здесь ведь лучшее место, чтобы выдумывать.
Себя, например.
Она снова воспроизвела глуповато-извиняющуюся, типично туристскую улыбку.
– Scusi, no.
И ринулась в толпу – туда, где розовели стены Палаццо Реале, обросшие строительными лесами. Мужчина засмеялся, продолжая шагать за ней.
Ну что ж, сходить с ума – так лучше по-итальянски, до конца, верно?..
– Урания, – сказала она, кусая губы от смеха. Подведённые глаза обеспокоенно сузились. – Mi chiamo Urania. Piacere.[8]
Теперь трудно было сказать, с чего всё началось.
Её исследование, посвящённое странной и немного смешной для постороннего уха, истинно по-филологически высоколобой проблеме, двигалось рвано, но стремительно. Когда-то, в начале, ей искренне нравилось – а затем врождённая графомания просто напоминала о себе вежливым стуком в дверь, как бедная родственница.
Письмо доставляло ей странное, почти физическое удовольствие. От детских сказок со словами, разделёнными тире (зачем тире – чтобы не скатиться в вязь, подобно арабам?..), кривая тропинка привела к фэнтези, которое филфак сдобрил порочными красками модернизма, психоанализа и потока сознания. Безумное сочетание, иногда напоминала она себе. Безумное и безвкусное.
Безумное.
Трудно было сказать, с чего всё началось – и как продвигалось, росло раковой опухолью, неприметное для близких и дальних. Её тексты, даже научные, оказались бредом шизофренички. Вопреки соционическим тестам, результаты которых давали ей слишком гордое имя Достоевского, она из автора превратилась в героя. В Голядкина с раздвоившейся личностью? В юродивую Марью Лебядкину?
Что ж, почему бы и нет. В «Бесах» её всегда болезненно восхищал Ставрогин. Мысленно она называла его Николя, будто старого жутковатого друга.
Магистерская диссертация о диалоге культур в поэзии и прозе никому не ведомого кружка авторов девятнадцатого века – какое красивое прикрытие для неприглядной правды. От правды так воняло банальностью, что она долго отворачивалась с брезгливостью сноба. Но потом (как всегда) запах разложения обострился, и она уже не могла отворачиваться. Правда состояла всего лишь в том, что она – грызущий ногти невротик. Анорексичка, потерявшая половину веса за пару лет. Вовсе не «перспективный молодой учёный», а урод, пребывающий в вечном депрессивном синдроме.
– Хочешь поговорить о чём-нибудь ещё? Может, что-нибудь рассказать? – мягко, но настойчиво спрашивал психиатр. Его лысина блестела при свете лампы, словно облитая маслом.
– Да нет, ничего, – отвечала она. – Спасибо. Ничего особенного.
Возможность поехать в Италию из мечты детства давно превратилась в обыденность – в десерт, в пирожное цвета заката, которое вечно маячит где-то на горизонте и манит недостижимостью. Каждый раз что-нибудь не складывалось. Поэзии мешал, как говорится, пошлый здравый смысл – ибо о какой Италии может идти речь на фоне круглосуточной загруженности, и инсульта дедушки, и диабета бабушки, и отсутствия папы?.. Случайные студенческие заработки вызывали подтекстовый стыд, как и ежегодные обещания людей в дорогих галстуках повысить зарплату преподавателям.
Её мама была преподавателем. Историком языка. Раньше они часто смеялись над царящей в семье псевдонезависимостью: мама стала не учителем в школе, как бабушка, а она – не лингвистом, как мама… Литературоведение. Почти бунт.
Забавно.
Тем не менее, на фоне всех бытовых проблем и экзистенциальных кризисов она обрастала Италией. Чванливо высились стопки книг о Юлии Цезаре, Медичи и Гарибальди. Неопрятно замызгивались страницы самоучителей (она честно пыталась, но так и не смогла сама постичь congiuntivo – возможно, из-за того, что слишком привыкла к русской категоричности, и её не тянуло так разнообразно выражать сомнение). Она полюбила Умберто Эко и барочные сказки Карло Гоцци; трижды – для темы, разумеется – заставила себя перечесть «Декамерон»; ёжилась над пропастями, которые открывались за фривольно-мифологичными фильмами Пазолини. Ей дарили ежедневники с собором San Pietro и путеводители по Венеции. Она публиковала статьи в журналах, пестревших пугающими словами: имагология, рецепция, диалог культур… Диалог, диалог – но можно ли представить себе более монологичную сферу, где каждый кричит в пустоту? Она не могла. И именно в этой сфере было спокойно.
Со временем её даже стала тешить мысль, что она пишет об Италии, будто строя одну бесконечную гипотезу – теорему, которую не доказать. Почти «Теорему» Пазолини. Конечно, Данте должен был увидеть Ад, Рай и Чистилище, чтобы сотворить свою Комедию. Бродский должен был побывать в Венеции, чтобы написать «Лагуну». Одна из подруг мамы должна была провести год в Китае, чтобы потом донимать окружающих бесконечными рассказами об острой лапше, тесноте в школах и выгодном бизнесе.
Но она не была ни тем, ни другим, ни третьей. Так она тогда думала. Нужно ведь оставаться вдали от идеала, чтобы он не исчез, правда? Держать дистанцию между рыцарем и Прекрасной Дамой. Блок, например, великолепно понимал это. Если рыцарь повалит Прекрасную Даму на сеновал, мировая культура уйдёт в минус.
