В больничной палате было сумрачно, тихо и пахло лекарствами. Я открыл глаза и уставился на больничную обстановку. Слева и справа от меня были кровати, на которых лежали больные, а между ними, на самой середине палаты лежал я. Мои соседи, вероятно еще спали. Мои ноги и руки были привязаны к кровати эластичными бинтами, поэтому я не мог ни встать, ни перевернуться на бок. Передо мною стояла капельница, но в ней уже ничего не было. На столике, рядом с кроватью, в ногах стояла какая-то плоская эмалированная миска, а в ней лежала синяя резиновая грелка. В ней, по-видимому, был лед. Он постепенно таял и превращался в воду.
Мне было очень больно и неудобно лежать на спине, но повернуться на бок я не мог, к тому же страшно хотелось пить. Голова была перевязана бинтами и чесалась, но почесать ее мне тоже не удавалось – я мог только сдвинуть ее на пару сантиметров в сторону и обратно. Пролежав так минут десять, я решил, во что бы то ни стало попить воды – для меня подходила любая, даже растаявший лед. Я смотрел на грелку с холодной водой долго, но добраться до нее не мог. Слюны у меня не было совсем, и я с трудом шевелил сухим языков по своим зубам. Это было для меня мучением, эта жажда, и я начал напрягать то одну, то другую мышцу ног, а потом рук. Они меня слушались, но они были привязаны. Я начал напрягать одну из рук, которая, как мне показалось, не так была сильно привязана.
Время тянулось медленно, я двигал кистью правой руки то вправо, то влево, то вверх, то вниз и постепенно бинт стал подаваться. Я долго мучился с бинтом, от этого устал, как собака и на половине своей работы уснул. Когда проснулся, в палате все было по прежнему – соседи спали, моя капельница была почти полная, и в ней капала какая-то прозрачная жидкость, которая стекала по тонкому резиновому шлангу в мою левую руку. На капельнице, которая стояла на металлической стойке, висели ножницы, или зажим.
Правая рука лежала рядом с моим неподвижным телом, я попробовал ею ослабить эластичный бинт, которым был привязан к кровати. Долго мучился, но, в конце концов, вытащил ее из бинта. Теперь можно было ею ослабить вторую,– левую кисть. Я долго мучился со следующим бинтом и не знаю, сколько прошло времени. Но мне удалось освободить и левую руку. Теперь можно было приподняться, чтобы добраться до связанных ног. Но сил на это у меня уже не осталось, и я провалился в сон.
Когда очнулся, то сразу принялся за ноги – освободил сначала одну, потом другую. Свесил их с кровати и стал двигаться к столику, на которой лежала грелка. Мне хотелось открыть ее и напиться из нее. Открыть мне ее не удалось, хотя я очень пытался – пробка не хотела отворачиваться. Наконец я снял со стойки капельницы зажим и стал ковырять резиновую пробку. От этой возни проснулся больной на соседней кровати и стал колотить по спинке своей кровати.
На шум прибежала медсестра и увидела меня с грелкой, с зажимом в руках. Сразу отобрала у меня этот инструмент, положила меня в кровать и снова привязала эластичным бинтом. Я был крайне недоволен этим, а еще был недоволен своим соседом – какого черта он поднял шум, когда до вожделенной воды было так близко. Мне оставалось только смотреть на грелку с водой, и мечтать, как я пью прохладную влагу. А соседа я сразу невзлюбил, и это было еще мягко сказано.
Я снова лежал на спине и мучился от жажды и неудобного лежания. Временами я засыпал, просыпался, и все повторялось снова: жажда, боли в спине. Времени совсем не замечал, как будто оно остановилось. Сейчас в палате почти все времени находилась медсестра, и надежды на то, чтобы снова освободиться от проклятых бинтов, у меня не осталось.
В один день ко мне подошла врач, уселась рядом на стул и стала разматывать на голове бинты. Их было очень много, и когда пошли засохшие от крови, началась пытка. Было очень больно, я крутил головой, чтобы помешать врачу, но все было напрасно. Она сняла все бинты и стала отдирать кожу от головы. Когда мне было больно от снятия засохших от крови бинтов, это были еще цветочки. Настоящая боль началась, когда врач начала сдирать кожу с головы. Я чуть с ума не сошел от этой пытки. Потом, через несколько дней, когда перевязка повторилась, выяснилось, что это сдирали не кожу, а высохшую пленку от какой-то мази, которой была намазана голова. Она как будто прикипела к моему черепу, и снять ее было для врача трудно. А мне казалось, во время этой процедуры, что с меня сдирают кожу, безо всякого наркоза.
После перевязок, которые были, по-моему, через день, мне снова мазали мазью голову, забинтовывали, укладывали на кровать и привязывали. Короче, я был в аду – меня пытали, не давали пить, лежал я постоянно привязанный к кровати в одном и том же положении – на спине и так продолжалось много дней. Однажды, когда я вынырнул из сна, у кровати оказалась мама, и я узнал от нее, где я и почему здесь нахожусь, и почему меня подвергают такими изощренным пыткам.
Оказалось, что у меня обнаружили гематому, перелом основания черепа и что-то еще. Чтобы удалить у меня гематому, врачи пробили в двух местах мой череп медицинской стамеской, и сейчас у меня в черепе на висках две дыры – справа и слева. После операции я пролежал в реанимации уже семь дней, а в сознание пришел спустя четыре дня после операции.
Говорить с мамой не мог – я забыл, как произносить звуки, но сам с собой я мог разговаривать, про себя. Мне, оказывается, нельзя было пить – никакой жидкости. Когда я пролежал дней шесть, мне принесли пол-литровую банку с густой белой сметаной и ложку. Боже мой, я даже сейчас, через сорок лет, помню ее вкус – прохладный и вкусный. Мне приподняли голову, чтобы было удобно, и я принялся за работу – быстро мелькала в воздухе ложка, и через несколько секунд банка была пустая и чистая, как будто ее облизали изнутри. Наконец-то я забыл, что такое жажда. Голову отпустили на подушку, и я сразу же уснул.
Сосед справа оставался на своем месте все время, пока я находился в реанимации, а слева соседи часто менялись – там, по-моему, мнению, было гиблое место: на нем умирали все больные. Мама сидела теперь постоянно рядом, и однажды достала букварь и начала меня учить произносить буквы. Я не помню, за сколько дней научился снова говорить, наверное, за неделю или две. Потом я начал читать вслух детские книжки, а это было вначале тяжело,– ворочать своим непослушным языком. Спустя несколько дней меня перевели в палату и начали передавать передачи – всякие вкусные вещи.
Когда всем моим знакомым стало ясно, что я люблю торты и пирожные, мне почти каждый день передавали торт. Я съел за два месяца, которые провел в больнице, этих тортов очень много, – и очень поправился: судя по всему, я весил около девяноста килограммов, а может, и больше. Но что тогда значил для меня лишний вес – абсолютно ничего. Это сейчас, когда у меня постоянный вес в течение нескольких десятков лет, я даже за ним не слежу – это делает мой организм, автоматически.
