Юрий Мишаткин - Оставь страх за порогом

В первых числах июля 1917 года в петроградских газетах появилось крупно набранное объявление:

Позже баронесса Врангель призналась:

Супруг баронессы, владелец спиртоочистительных заводов, директор страхового общества «Эквебль», председатель Амгунской золотопромышленной компании, Биби-Эйбатских нефтяных промыслов, член правления акционерного общества «Сименс и Гальске»[1] написал о вынужденной продаже фамильного имущества:

Было ясно, что американское общество спешит приобрести и вывезти из России наиболее ценные предметы искусства, при этом платит, не торгуясь, щедро.

Потеря страной бесценных полотен, скульптур, старинного оружия, китайского фарфора первым испугала М. Горького, выступившего в газете[2] со статьей «Американские миллионы»:

Минуло пять месяцев, настала суббота 28 октября (10 ноября) 1917 года.

Осень выдалась дождливой, промозглой. С Балтики налетели шквальные ветры, и поручик Эрлих изрядно перемерз на перроне в ожидании состава – заходить в здание станции, где скопился народ, витают запахи махорки, винного перегара, пота, не хотелось. От пронизывающего холода не спасала шинель с оторванными погонами, нахлобученная по брови солдатская папаха.

Поручик приплясывал, хлопал себя по бокам, вспоминал, как мерз в окопе и блиндаже.

Состав подкатил в полночь. Имея литер, Эрлих не сел в классный вагон, а протиснулся в вагон третьего класса, где легко затеряться среди пассажиров, избежать проверки документов, патруль, как правило, начинал обход с начала состава и вряд ли до утра дойдет до середины.

«Если все же появится, постараюсь спрыгнуть на ходу или влезу на крышу», – решил Сигизмунд. Без позволения начальства бросить полк, спешить в столицу заставило дошедшее до фронта известие о неожиданной смене власти.

В депеше начальник Петроградского военного округа Г. Полковников сообщал:

Радиограмма была помечена 24 октября. На следующий день в Ставке перехватили радиограмму с борта крейсера «Аврора», вставшего у Николаевского моста напротив Зимнего дворца:

Эрлих мучился в догадках: «Ясно пока лишь одно – случилось нечто неординарное, ужасное, чье имя бунт, переворот, восстание. Где главком Керенский, отчего о нем ни слуха ни духа? Убит, бежал? Почему правительство не принимает неотложных мер по наведению порядка?».

Вопросы роились, их становилось все больше, ни на один не было ответа. Когда с опозданием на фронте узнали о свержении правительства, аресте министров, опубликовании в газетах декретов о мире, земле, поручик переоделся в солдатскую шинель и поспешил на ближайшую станцию, с трудом добрался до Киева и после двух пересадок попал в состав, идущий в Питер.

В скрипучем, расшатанном вагоне на нового пассажира никто не обратил внимания, лишь когда Эрлих попытался потеснить дремлющую в обнимку с тугим мешком женщину, услышал:

– Не шибко толкайся! Сама толкну так, что в окно вылетишь.

Смолящий самокрутку мужичок подтвердил:

– Она это запросто сделает, кулаки у бабы пудовые. – Подвинулся на лавке: – Садись, солдат, в ногах правды нет, долго не простоишь.

Эрлих поблагодарил, смежил веки, но вздремнуть не позволили духота, храп, клубы табачного дыма.

Дышать спертым воздухом было выше всяких сил, и Эрлих собрался открыть окно, но со всех сторон зашикали:

– Нечего холод напускать! Иль в окопах не нахолодился?

– Геть от окна!

– Не лезь, коль не просили!

Эрлих робко напомнил, что нечем дышать, и услышал:

– Не помрешь. Мы вот живы, не кашляем.

Эрлих вернулся на свое место. Хотел расстегнуть на шинели крючки, опустить воротник, снять шапку, но вовремя вспомнил, что одет в офицерский китель, пассажиры, по всему, ненавидят золотопогонников.

Напротив Сигизмунда неспешно разговаривали:

– Послушать тебя, выходит, что войне скоро конец, так?

– Заместо войны придет демократический мир.

– Это как понимать? По-старому платить за землю?

– Землю передадут безвозмездно тем, кто ее обрабатывает, у кого руки в мозолях, заводы с фабриками перейдут к рабочему люду. Прочти декрет, там про все ясно сказано.

– То, что отныне новая власть, понятно. А как понять – рабочий контроль на производстве?

Собеседник помялся, не найдя ответа, обратился к поручику:

– Может, ты растолкуешь? На фронте митинги были, чай, слышал, что говорили про контроль.

У Эрлиха не было желания принимать участие в политической дискуссии, и он притворился спящим.

Разговоры в вагоне смолкли и вновь возникли утром, когда черный от копоти паровоз с рядом вагонов замер у Царскосельского вокзала.