Граф Ростопчин
Беспокойство в Москве усиливалось по мере приближения французских войск. Первоначально все были уверенны в победе русского оружия, и что Наполеон Бонапарт будет повержен. Ходили слухи, будто бы крестьяне, дабы ускорить падения супостата, колдовали, прокалывая иглами фигурку императора французов. Но Наполеон, не взирая ни на что, ни на какие приметы и предзнаменования, упорно двигался вглубь России.
У российского общества вызывало удивление: почему ни первая, ни вторая русская армия никак этому не препятствуют? Наконец, в конце июля, армии соединились, и генерал Барклай-де-Толли стал главнокомандующим над двумя русскими армиями.
Генерал-губернатор Москвы, граф Фёдор Васильевич Ростопчин до августа никакого беспокойства не высказывал, а даже наоборот: грозился за нелепые слухи виновных исполосовать кнутом. Всяческие слухи он опровергал листовками собственного сочинения, которые москвичи прозвали «афишками» за то, что их расклеивали на заборах, деревьях и других подходящих местах. В них простым, почти народным языком граф описывал развитие военных действий. Сын Ростопчина служил адъютантом при генерале Барклай-де-Толли, так что сведения генерал-губернатор получал, что называется, из первых рук.
Сражения за Смоленск, бои под Красным и Валутиной Горой не прошли незамеченными и внушали надежду на успех. Но после оставления войсками Смоленска, и появлению беженцев оттуда, все стали готовиться к худшему. Первыми Москву начали покидать дворяне, богатые купцы и прочие зажиточные люди.
Весть о назначении графа Кутузова сначала верховным главнокомандующим всеми армиями и ополчением, а затем князем Российской империи была принята с воодушевлением, но бегства из Первопрестольной это известие не остановило. За подводу с лошадью в Москве просили пятьдесят рублей.
Ростопчин писал Кутузову, пытаясь выяснить у светлейшего князя дальнейшие намерения русской армии, но в ответ получал витиевато-уклончивые письма, не вносящие какую-либо ясность.
Генерал-губернатор усиливал меры предосторожности и, как это часто бывает, первые подозрения пали на иностранцев, проживающих в Москве, в первую очередь французов и немцев. То, что большинство московских французов сами бежали от ужасов революции и что в бою под Валутиной Горой отличился подполковник Изюмского гусарского полка граф Доло́н, француз, пятнадцать лет верой и правдой служивший России, во внимание не принималось.
Генеральное сражение произошло при деревне Бородино 26 августа, по европейскому календарю – 7 сентября. И по европейским понятиям русская армия сражение проиграла, оставив поле боя за противником.
Паника в Москве нарастала. Подвода с лошадью уже доходила в цене до одной тысячи рублей.
Ростопчин решил начать эвакуацию. Из Москвы стали вывозить городское и царское имущество, архив, различные учреждения. Как потом выяснилось, эвакуация началась слишком поздно, всё вывезти не удалось. Лошадей и повозок не хватало.
Воспитанниц Александровского и Екатерининского института отправили из Москвы на крестьянских телегах. Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, мать императора Александра I, искренне сокрушалась по этому поводу: «Как могли решиться возить сих девиц на телегах, я только со стыдом представляю себе, какое действие произвело сие позорище. Отправить на телегах дочерей дворян? Я плакала горючими слезами. Боже мой! Какое зрелище для столицы империи: цвет дворянства вывозится на телегах!»
Ещё 20 августа Ростопчин распорядился арестовывать подозрительных иностранцев. Не понятно, по каким признакам он определял, что они шпионы или, как минимум, агенты Наполеона, но вскоре таких набралось сорок человек, в основном французов, но были среди них немцы и один немецкий еврей. Правда, было подозрение, что они все масоны или могли ими быть. Это было недалеко от истины.
Французы были последними из европейцев, осевших в Москве и им требовалось сплочение перед лицом других групп переселенцев, и особенно перед мощными гильдиями русских купцов. А масонство было той скрепой, что сплачивало людей, волей судьбы оторванных от родины.
Было две волны иммигрантов из Франции.
Первую призвала ещё императрица Екатерина II, она пыталась заселить ими степи вокруг крепости Саратов, но земли там оказались не плодородны, и затея не удалась, а французские переселенцы переселились кто в Москву, кто в Санкт-Петербург. Они в большинстве своём занялись коммерцией и многие преуспели в этом. В Европе разнёсся слух, что в России можно разбогатеть буквально за два-три года. Слух несколько преувеличивал действительность – везло не всем.
Вторая волна произошла после французской революции. И иммигрировало в основном дворянство и духовенство, в отличие от первой волны, которую составляли крестьяне и ремесленники. Переселенцы второй волны, считали себя не переселенцами, а беженцами, надеялись, что они в гостях ненадолго. Встретили их в России тепло, радушно, в моду вошло всё французское. Но время шло, а возвращаться беженцам было не куда. Субсидии, какие им выделяло российское правительство, иссякли, и надо было чем-то зарабатывать на жизнь. В русскую армию идти хотели не все, справедливо полагая, что рано или поздно им придётся скрестить оружие с соотечественниками, другие напротив охотно продавали свои шпаги, считая, что русско-французские военные компании, это продолжение гражданской войны, которую на родине они проиграли. Эти, последние, вливались в ряды русского дворянства, как равноправные его члены и считали Россию своим Отечеством. А куда идти работать остальным дворянам и священникам? Только в учителя. Они учили русских дворян фехтованию, латыни, французскому языку и просто жизни. Вот это как раз и не нравилось генерал-губернатору Москвы.
Французы обосновались вокруг улицы Кузнецкий мост, где были их торговые лавки и на улице Лубянка, вокруг своего католического храма Святого Людовика, срубленного русскими плотниками.
На Лубянке стоял дом, принадлежащий когда-то освободителю Москвы Дмитрию Пожарскому, а теперь в нём жил генерал-губернатор, граф Фёдор Васильевич Ростопчин, по иронии судьбы, окружённый французами. Этим соседством он был совершенно не доволен.
И вот утром первого сентября при огромном стечении сочувствующей публики, сорок иностранцев, а так же четыре женщины с детьми, добровольно отправившимися в изгнание со своими мужьями, посадили на баржу и отправили в Нижний Новгород. Для европейцев это произошло тринадцатого сентября. Большинство из них вернётся в Москву в декабре, остальные, чьи семьи были вынуждены уйти с французами, вернуться только в конце 1814 года.
Август выдался для московского генерал-губернатора хлопотным, и первое сентября не стало исключением.
