Мой «Отчет перед Эль Греко» – не автобиография. Моя личная жизнь имеет лишь некоторую, весьма относительную ценность только для меня и ни для кого больше. Единственная ценность, которую я признаю за ней, это борьба, смысл которой состоит в том, чтобы, поднимаясь со ступени на ступень, взойти как можно выше, куда только способны поднять ее сила и упорство, – на вершину, произвольно названную мною Критским Взглядом.
На этих страницах, читатель, ты увидишь красную линию, обозначенную каплями моей крови и отмечающую мой путь среди людей, страстей и идей. Каждый человек, достойный именоваться Сыном Человеческим, несет свой крест и восходит на свою Голгофу. Многие, большинство, поднимаются на первую или же на вторую ступень, выбиваются из сил и падают наземь посреди пути, так и не достигнув вершины Голгофы. Я хочу сказать – вершины своего долга: подвергнуться распятию, воскреснуть и спасти свою душу. Они проявляют малодушие и боятся распятия, не ведая, что распятие есть единственный путь к воскресению. Иного пути нет.
Четыре ступени явились решающими в восхождении моем, и у каждой из них есть свое священное имя – Христос, Будда, Ленин, Одиссей. Мой отмеченный кровью путь от одной из этих великих душ к другой теперь, когда солнце идет на закат, я и пытаюсь показать в этом Путевом Дневнике. Показать человека, который, выбиваясь из сил, поднимается на скалистую гору своей судьбы. Вся душа моя – некий Клич, а все мое Творчество – комментарий к этому Кличу.
Одно слово мучило и бичевало меня на протяжении всей жизни, – слово Восхождение. Это Восхождение и хотелось бы мне показать здесь, используя и правду, и вымысел. И красные следы, оставленные при этом восхождении. Я тороплюсь сделать это, прежде чем надену «черный шлем» и сойду в землю, потому что эта отмеченная кровью линия – единственный след, который я оставил, пройдя по земле: все, что написано и сделано мною, написано и сделано на воде, и потому исчезло.
Я призываю память вспомнить, собираю из воздуха мою жизнь. Я стою, как воин перед полководцем, и составляю мой Отчет перед Эль Греко, потому что он, как и я, сотворен из той же критской земли, и лучше чем кто-либо из борцов, живущих ныне или живших в прошлом, способен почувствовать меня. Разве и он не оставил по себе на камнях такую же красную линию?
Я собираю мои инструменты – зрение, слух, обоняние, осязание, мышление. Уже наступил вечер, трудовой день окончен, и я, словно крот, возвращаюсь домой – в землю. Не потому, что я устал трудиться, – я совсем не устал, но потому, что солнце ушло на закат.
Солнце ушло на закат, горы потускнели, горные гряды моего мозга еще удерживают скудный свет на вершине своей, но святая ночь распространяется повсюду, поднимаясь с земли и спускаясь с неба. Свет дал клятву не сдаваться, но он знает, что спасения нет, – он не сдастся, но угаснет.
В последний раз оглядываюсь я вокруг. С кем попрощаться? С чем попрощаться? С горами, с морем, с виноградными лозами, отягощенными гроздьями, на балконе, с добродетелью, с грехом, с прохладной водою? Тщетно, тщетно. Все это сойдет вместе со мною в землю.
Кому доверить мои радости и горести, тайные донкихотские устремления юности, последующее жестокое столкновение с Богом и людьми и, наконец, дикую гордость, которой обладает старость, горящая, но до самой смерти не желающая стать пеплом? Кому поведать, сколько раз, цепляясь руками и ногами, взбирался я по кряжистому подъему Божьему, срывался и падал, сколько раз поднимался снова весь в крови и снова начинал восхождение? Где найти душу столь же многократно израненную и непреклонную, как моя душа, перед которой я смогу исповедоваться?
Медленно, до боли в ладони сжимаю я горсть критской земли. Я носил с собой эту землю всегда, во всех моих странствиях. В самые тревожные и великие минуты я сжимал ее в ладони и обретал силу, великую силу, словно от пожатия руки любимого друга. Но теперь, когда солнце ушло на закат и закончен труд земной, что мне делать с ней – с силою? Она мне больше не нужна: я держу в руке горсть критской земли, сжимая ее с невыразимым наслаждением, нежностью и благодарностью, словно ладонь моя обнимает, прощаясь, грудь любимой женщины. Таким я был вечно, таким я буду вечно. С быстротой молнии промчалось мгновение, когда закружилась ты, суровая земля Крита, став человеком борющимся.
Сколько борьбы, сколько тревог и преследований невидимого зверя-людоеда, сколько опасных сил, небесных и сатанинских, заключено в этой горсти земли! Она была замешана на крови, слезах и поте, стала глиной, стала человеком, который стал совершать восхождение, чтобы достичь… Достичь чего? Тяжело дыша, взбирался он вверх по мрачному исполинскому телу Бога, простирал руки, все искал и искал, пыталась увидеть лицо его.
И когда, в самые последние годы, уже отчаявшись, он почувствовал, что у этого мрачного исполинского тела нет лица, какая новая, полная дерзания и страха борьба началась тут, чтобы обтесать нетронутую вершину и дать ей лицо, его лицо!
Но теперь труд дневной окончен, и я собираю мои инструменты. Пусть другие горсти земли продолжат эту борьбу! Мы, смертные, – рать бессмертных, красный коралл – кровь наша, и воздвигаем мы над бездною остров.
Мы воздвигаем Бога. И я тоже принес мой красный камушек – капельку крови, дабы укрепить Его, не дав Ему исчезнуть, дабы и Он укрепил меня, не дав мне исчезнуть, – я исполнил мой долг.
Прощайте!
Я простираю руку, опускаю ее на засов земной, чтобы открыть дверь и уйти, но на какое-то время задерживаюсь на светлом пороге. Трудно, очень трудно оторвать зрение, слух и все существо от камней и трав мирских. Я, казалось бы, удовлетворен, спокоен, ничего мне больше не нужно, я исполнил свой долг и ухожу. Но сердце хватается за камни и травы, противится и просит: «Погоди!»
Я пытаюсь утешить мое сердце, убедить его сказать непринужденно «да». Дабы покинули мы землю не как рабы, избитые и рыдающие, а как цари, которые вдоволь поели, выпили, насытились и, не желая больше ничего, поднимаются из-за стола. Но сердце в груди бьется, сопротивляется, кричит: «Погоди!»
Я останавливаюсь, смотрю в последний раз на свет, который тоже сопротивляется и борется, как и сердце человеческое. Тучи закрыли небо, теплая капелька дождя упала мне на губы, земля исполнилась благоухания. Сладостный, соблазнительный голос доносится с земли: «Приди же… Приди… Приди…»
Капли дождя стали падать чаще. Застонала первая ночная птица, и ее боль, столь сладостная, прокатилась от покрытой ночью листвы сквозь пропитанный дождем воздух. Покой, необычайная нега, и никого в доме. А снаружи – мучимые жаждой поля с благодарностью и молчаливым блаженством пьют первый дождь. Земля тянется к небу, чтобы, словно младенец, испить из груди.
