Отцовство
Будто миндаль, упавший с дерева, попал на бирюзовую морскую гладь и ветрами был унесен в самый угол Европы. Из него вырос остров.
Летом тут тесно от пруда туристов, заполняющего русла улочек и разливающегося по магазинам и пляжам. Усталость от буйства цветов будто от борьбы со сном на пляже у нежного моря, приходит мгновенно. Туристы раскачивают этот город как иной цирковой артист медведя на велосипеде. Их, туристов, в шляпах из соломы, модных темных очках и красными шеями приносят сюда белогрудые гиганты. Игнорируя все попытки волны их раскачать, они будто вахтовики тяжело и неподвижно отдыхали в порту, чтобы всего через пару часов снова загудеть и быстро принять новую смену. Летом жара, в которой создаваемая вокруг суета, заставляет потеть еще больше и думать если не об осах над арбузной коркой, то хотя бы о запотевшем стакане пива.
Я же оказался здесь в феврале. По трапу турецкого катамарана я спускался с коляской подмышкой, увешанным брелками рюкзаком старшей дочери и двумя нелегкими чемоданами в руках. Младшая, Агния, смотрела на меня из-за маминого плеча, иногда игриво уводя взгляд на чаек в небе. Я был в декретном отпуске.
В феврале здесь безмятежно и безучастно. Белогрудые лайнеры уступают дымящимся паромам с их звоном ржавых цепей и проседью краски на потертой корме. Улицы сторожат для следующего сезона голые платаны и раскидистые магнолии. Будто не доверяя себя туристам, яркими украшениями на деревьях висят апельсины, лимоны и невкусные мандарины. Местные, не выдерживая пятнадцати градусов на улице, безмятежно рассаживаются по кофейням и безучастно смотрят в окна через щедрый слой табачного дыма. Смотрели они и на меня.
А я одетый не по здешней моде – в картузе и аранском свитере– ходил по городу, тряся по его горбатым улицам коляску, а в ней свою шестнадцатимесячную дочь.
Через город, где в это время года не знаешь, откуда подует ветер, мы ходили к гавани, марина, как ее тут называют. Я спрашивал Агнию: «дадим свободу хомякам?». Когда та с кривоватой улыбкой выкрикивала «да!», я вынимал ее из коляски и мы подходили к пирсу. Тогда люди, гуляющие вокруг, могли видеть не по здешней моде одетого человека с маленькой дочкой в желтой курточке и сползающих штанах. Он указывал длинными руками на яхты, изображал их нос и дрожащие шкоты, иногда выкрикивал как матрос и дул ребенку в лицо как эгейский ветер. Девочка иногда резко поднимала ручку и указывала куда-то вдаль, крича «муле, муле». Молодой человек улыбался и шустро трепал ее по пшеничной голове.
С недавних пор я действительно стал частенько смотреть на себя со стороны, что многими отмечается как признак взрослого человека. Не в витринах и окнах машин, но будто укоризненным глазом, чей взгляд разлился по всем закуткам и даже внутрь меня. И внутри меня я нашел что-то, что безыскусно связывало меня с Агусей, и наша сумма становилась больше, чем мы вместе, взятые отдельно.
Это оказывало и психотерапевтический эффект. Нежность, оптимизм, наблюдательность и терпение…
Нежность
Я показывал ей корабли и их свистящие на ветру мачты. Она водила глазами, иногда отвлекаясь. Какая-нибудь не хитрая манипуляция человека на борту вроде завязывания узлов или тем более проверки гудка вызывала в нас обоих искреннюю радость. Как-то раз с яхты, загороженной большим парусом, послышалось журчание. Как оказалось кто-то отливал с борта, не дождавшись удобств на суше. Агуся очень заинтересовалась звуком и ухватившись за мои колени с ямочками на своих щеках попросилась на ручки, чтобы рассмотреть диковинку. Мужик нас тут же приметил, я смутился и отвел взгляд. Шутник, продолжая процесс, нам помахал, Агуся весело ответила ему ладошкой. В радости за остроумие дочки я уткнулся губами в ее щеку.
