Общественное мнение существовало всегда, если понимать под ним рефлексию массового сознания в отношении социально значимых, то есть затрагивающих интересы людей, событий в жизни социума. Можно назвать два основных смысла понятия «общественное мнение». Один из них – некоторое суждение множества индивидов, формируемое и выражаемое тем или иным способом. Второй (основной) смысл – общественное мнение есть политический институт, пятая власть в обществе в добавление к четырем другим – законодательной, исполнительной, судебной и средствам массовой коммуникации. Согласившись с этим, можно сделать следующий шаг – представить себе цели деятельности, направленной на изучение общественного мнения. Их тоже две. Первая цель – содействие выражению общественного мнения. Вторая – поддержка полноценного участия общественного мнения в жизни гражданского общества: пробуждение и формирование общественности, повышение уровня ее самосознания, помощь в установлении ее связей с другими политическими институтами, прежде всего с институтами власти.
Применительно к советскому периоду можно уверенно говорить об общественном мнении лишь в первой ипостаси. Вторая ипостась осталась нереализованной, ибо не было условий для ее функционирования в качестве одной из ветвей власти в тогдашнем советском обществе. Но именно туда, в еще неизведанное, но уже чаемое, мыслимое будущее, сумел заглянуть Борис Грушин, один из основателей ВЦИОМ. Благодаря ему были получены свидетельства пробуждения гражданских чувств, обновления языка гражданского общения и форм участия в общественной дискуссии[1].
Но обо всем по порядку.
Часто звучат слова о страхе, который испытывали люди в сталинские довоенные и послевоенные времена. Но важно помнить и о том, что не была здесь исключением и сама власть: она тоже испытывала специфический страх, едва ли не смертельно боясь разрушения иллюзии единодушия народа. «В период нашего славного прошлого <…> опросов боялись. Боялись, между прочим, потому, что вдруг они покажут 3–5 % (уж никто тогда не думал про 10 %), которые не согласны. И это рушило бы картину единодушия, единомыслия, монолитности всего. Это одна из причин того, что ни в одном тоталитарном обществе опросы не прижились. Если бывали, то секретными, для служебного пользования, потому что никто не должен был знать, что кто-то не согласен (курсив мой. – Б.Ф.)»[2].
Приведу два конкретных примера из разных периодов советской истории, они помогут прояснить отношение политического руководства страны к общественному мнению и его социологическому изучению. Первый из них относится к 1930-м годам, когда советская система начала переориентацию на внутренние и закрытые источники информации о состоянии общества. Понятие «закрытая партийная информация» обозначало очень многое. Партии и ее лидерам нужен был источник сведений, которому они только и могли доверять. Все остальные были дополнительными, «комплементарными» (и они никогда не стали «основными»), на которые лидеры не могли полагаться в полной мере. Сначала (в 1920-е годы) эта роль была возложена на отделы партийной информации при комитетах ВКП(б) всех уровней. Но уже тогда оказалось, что усилий партийцев здесь недостаточно, и поэтому союзником в деле информационного обеспечения партии стали органы ВЧК-ОГПУ-НКВД, в распоряжении которых находились источники негласного наблюдения и осведомления. В этой точке слились интересы политического сыска и политического руководства страны. Инспирированная обоими субъектами информация была признана достаточной для того, чтобы держать руку власти на пульсе страны[3].
Второй (пример из моей жизни) относится к «застойному времени». В середине 1970-х годов Ленинградский обком при моем и Бориса Докторова участии создал специализированную систему изучения общественного мнения. Речь шла об организации опросов среди работающего населения Ленинграда. Система была построена по научным правилам и предназначалась для зондирования мнений жителей по актуальным для партийных органов проблемам. Не без колебаний «заказчики» приняли нашу идею – впервые в истории КПСС выявить на основе социологического опроса и представительной выборки отношение рабочих и служащих к очередному съезду партии. Сравнительно легко согласовав техническую и организационную сторону дела, мы натолкнулись на одно неожиданное препятствие. «Заказчик» возражал против формулировок ответов на «настроечный» вопрос анкеты: «В какой мере вы знакомы с материалами XXIV съезда КПСС, опубликованными в печати?» Мы предложили традиционную для таких случаев равномерную шкалу ответов («ознакомился полностью», «ознакомился частично», «не ознакомился»), не подозревая (пишу обо всем совершенно искренно), что действительное распределение этих ответов может стать предметом серьезного служебного беспокойства «заказчика» (вдруг доля людей, выбравших второй и, «страшно подумать», третий ответ, будет настолько большой, что станет свидетельством равнодушного отношения трудящихся города, носящего имя великого Ленина, к главнейшему событию в жизни партии и страны?). Может быть, этот «настроечный» вопрос лучше убрать? Смущала «естественность» третьего ответа. Возможно ли, чтобы советский труженик не удосужился прочесть материалы съезда «без уважительных причин»? В окончательной редакции злополучный ответ выглядел так: «не успел ознакомиться с материалами партийного съезда». По легенде «сметливого заказчика», это должно было означать, что респондент хотел прочесть партийные документы, но какие-то внезапно возникшие обстоятельства помешали ему это сделать. Такова была тогда граница «правды», которую мысленно устанавливал «заказчик». Еще один возможный ответ («материалы съезда партии меня не интересуют») был связан с реальностью, вернее с той ее частью, куда «вход был строго запрещен». Лиц, которые так думают, выявляли уполномоченные на то органы, с которыми у партии были свои отношения. Для их обнаружения не требовались исследования общественного мнения, содержащие «расстрельные» вопросы.
В итоге власть, которая исходила из незыблемости поддерживаемой ею системы, ограничилась «своими» массивами данных – донесениями об антипартийных и антисоветских настроениях, дестабилизирующих режим, и сообщениями о поддержке политики руководства и лозунгов, укрепляющих режим[4].
Понять, почему советские лидеры (верхние эшелоны власти) имели отрицательный взгляд на эмпирические исследования, можно, лишь установив нормы их отношения к социальной информации. Эти нормы были противоречивыми. Ценность информации определялась не только ее содержанием, но и условиями ее доступности. Будь социология созданием самой партии, признай ее партия универсальным средством сбора данных – все пошло бы по другому пути. Наступил бы прогресс дисциплины, но одновременно резко возросли бы ограничения на доступ к информации – ее смогли бы получать только центральный аппарат партии и КГБ
