Длинный, пронзительный гудок паровоза, тяжёлый рывок, качнувший нас всех, и состав тронулся наконец, заскрежетав оглушительно всеми своими железными потрохами, постепенно набирая скорость. За окном мелькнула, и быстро пропала шляпка Марии Ивановны.
Санька, махавший ей до последнего, отлип носом от окошка и сел наконец-таки, ссутулившись, и расстроено засопев. И куда только делась его опаска к ейным очёчкам?! Молчу, молчу…
Отсопелся и Мишка, махавший мастеру и пришедшему проводить прадеду, вовсе уж ветхому старику, с одуванчиком избела-белых волос из-под старенького картуза времён Крымской, и выцветшими до прозрачности серыми глазами, сквозь которые смотрела Вечность.
Такой себе минор в купе, только задумчивое сопенье и стук колёс на стыках рельс, да изредка приносимые ветром клубы едкого, кисловатого угольного дыма из паровозной топки, оседающего потихонечку на оконном стекле.
Отживели, разговорились, но всё больше я с дядей Гиляем. Санька ещё не отсопелся от расставания с Марией Ивановной, а Мишка хоть и знаком с нашим опекуном, но дичится немножечко. Да и в окошко нет-нет, да и косится. Интересно! Это мы с Чижом бывалые путешественники, но и то…
– Пройдусь, – легко встал дядя Гиляй, и по всегдашней своей репортёрской привычке, отправился на поиски интересного.
– Как баре, – нарушил молчание Пономарёнок, недоверчиво проведя рукой по мягкому дивану.
– Видел бы ты, как мы с Одессы ехали! – заважничал Санька, выпятив тощую грудь, – Вот там да! Дворец, ей-ей!
– Да мне и так… – Мишка не стал продолжать.
– Да нам тоже, – закраснелся Санька, понявший свою глупость и сдувшийся обратно, – это так! Для маскировки вроде, да и не за свои деньги ехали. А так бы небось не купили. Эвона, денжищи на всякие глупости! По мне, так и это – ого!
Санька провёл рукой по дивану, вопросительно глядя на меня. Киваю, всё так. Мягкий вагон второго класса, да в отдельном купе, это вполне себе ого! На короткие расстояния и дворяне из небогатых не гнушаются третьим классом ездить.
– Ого! – говорю вслух, – Ещё какое ого! Но третьим классом ежели до Одессы, так весь измаешься, потому как условия. А так и ничего.
– Шаланды полные кефали, – замурлыкал Санька.
– В Одессу Коста приводил, – подхватываю я, расплываясь в улыбке.
Одесса! А?! Не какое-нибудь Бутово, где из развлечений только прогулки, чаепития со сладостями и гостями, да редкие, дурно поставленные любительские спектакли! Там настоящая жизнь, а не пьески с ломанием рук и предурнейшим пафосом.
– Скучал небось по Фирке!? – пхнулся локтем Санька, перемигиваясь попеременно обоими глазами, – А?
– Скучал, – признаюсь честно, отчего подначка выходит пшиком, или даже пуком, – по ней, по тёте Песе, да по всем знакомцам.
– Нешто там так хорошо? – недоверчиво качнул головой Мишка.
– Ну… – по оттудошней ещё привычке тру подбородок, – не так штобы и да для всех, но для меня так вполне.
– С жидами? – Мишка хоть и сговоренный от мастера под предлогом полезных для портняжки знакомств и необходимостью продышать лёгкие, но согласился на поездку с великим скрипом, за компанию с нами и под направляющий пинок от мастера.
– С людьми, – в спор не лезу. Мишка из староверов, но не из близких к евреям субботникам и тому подобных, а из каких-то иных толкований, совсем наоборотошных, – ты знаешь, как я к этому.
Хмыканье… и я понимаю, что Мишка и тамошние идиши, это может быть таки ой… А куда деваться?
– Увидишь, – заканчиваю спор, – а насчёт хорошо, так ещё раз – для меня да. В Москве не так штобы и плохо, но вечно куда-то влипаю.
– Не сам! – быстро поправляюсь, видя заехидневший взгляд Чижа, – Когда сам, то и спрос с себя другой, да и вообще. Влез по дурости да живости характера, так и винить некого. А в Москве меня как-то тово… влазит. Ну… в основном.
Дружки захмыкали, переглядываясь весело. Ишь! Смехуёчки им! Но и самому смешно стало. Настроение будто рубильником переключили, на отпускное. Даже Мишка отошёл мал-мала.
А што? Приключение! Да с друзьями! И…
… пальцы погладили бумаги, лежащие во внутреннем кармане пиджака…
… я репортёр! Пусть внештатный, пусть… зато от большой московской газеты. А?!
– Егор-р! – и с разбега! Только бумкнуло меня спиной о пузо дяди Гиляя, и глаза в глаза… – я скучала!
Обхватила руками за шею, и смотрит, а глаза – небо звёздное. Чёрные с синевой, да искорки светящиеся где в глубине даже не глаз, а души. И счастье – волной штормовой!
– Я скучал… – и глаза в глаза. Держу за талию и улыбаюсь глупо, но вот ей-ей… всё равно!
– Кхм! – раздалося сверху.
– Фирочка, доча, – почти одновременно.
Девочка отпрянула от меня, руки за спину, и засмущалась. Носком ботиночка булыжник ковыряет, ушки розовые. Да и сам я не лучше, ушами небось полыхаю так, что хоть прикуривай. Пусть!
– Однако! – голос опекуна задумчив и несколько даже печален.
– Сама не ожидала, – в тон отозвалась тётя Песя, – вы не подумайте дурного, Эсфирь очень воспитанная, но…
– Угу, – дядя Гиляй прижал меня к себе, придавив за плечи. Началась суета с прибежавшими соседями, знакомством и выгрузкой багажа.
Вроде и слали телеграммы, а всё равно – суетно! Ну да это Молдаванка, а не степенно-почтенная Москва. У-у! Всем до всего дело есть, даже если и нет на самом деле.
Ладно кто во дворе живёт, тут хотя бы по-соседски полюбопытствовать можно. А тут… Как же, сам Гиляровский!
Пусть он больше на Москве известен, но не только, и сильно не только. Бывает, выезжает в командировки вплоть до Крыма и Кавказа. Бывал и в Одессе, и статьи потом ух и здоровские выходили! Когда хлёсткие, с пропесочиванием, а когда и просто – этнографически-географические. Но всегда – интересные!
А тут сам, вживую, да повод есть подойти. Пощупать… м-да… Даже неловко стало почему-то. А? Вот как так? Глупости делают другие, а стыдно за них почему-то мне!
– Комнаты у Хейфицев сняли, штоб они были здоровы! – заторопилась вперёд тётя Песя, показывая дорогу, – После смерти старого Боруха по зиме… ну вы помните, мальчики? Такой себе престарелый шлемазл, вечно то в истории влезал, то в говно.
– Ага, – закивал Санька, живо влившийся в реалии Молдаванки.
– Ну и с наследством так же – перезапутанно до того, что и целый кагал раввинов сходу не разберёт, – продолжила тётя Песя, на ходу доставая ключи, – потому наследники и решили сдавать пока комнаты, штоб никому.
– А делёжка? – живо поинтересовался Владимир Алексеевич подробностями здешнего быта.
– Вот! – женщина подняла палец, поворотившись на ходу и отирая плечом штукатурку, – Видно умного человека! Деньги пока на синагогу, а потом уже делить будут – по справедливости, или на кого попало.
– Две комнаты, – она отворила дверь, – ну то есть две свободны! Борух, он же всякий хлам… ну и вот, две комнаты освободили, а остальное утрамбовали.
