Время действия здесь – семидесятые годы минувшего столетия, десять лет из жизни некой молодой особы, не шибко ладившей с социумом. Место – Москва. А это предисловие я сочиняю, сидя у открытого окна, полного солнца, октябрьского зноя и верещанья длинных зеленых попугаев среди длинных зеленых листьев на ветвях фикуса-гиганта. Потому что там, за окном, не Москва уже – Хайфа.
Так зачем об этом сейчас?
«Незачем!» – сообщили мне недавно. Но таким манером сообщили, что тут-то и захотелось перевыпустить книжкой роман, напечатанный давным-давно в ростовском альманахе «Ковчег». Его нет больше, нашего славного «Ковчега». Утонул.
А вышло так, что один юный и, говорят, без пяти минут гениальный программист пришел к пожилой уважаемой филологине и попросил:
– Расскажите, что это было такое, жизнь в Советском Союзе? Нет, про ГУЛАГ, про ужасы не надо, это и так все знают. А просто жизнь, какая она была?
– Просто? Легко сказать! Так не объяснишь. У меня тут один альманах завалялся, почитайте. Автор – моя университетская однокашница. У этой дамы хороший глаз, она много чего заметила.
Возвращая «Ковчег» владелице, парень угрюмо процедил:
– Не дочитал. Написано нормально, но.., – плечом дернул, не сдержал раздражения. – Зачем мне это знать?!
– Вы сами спросили.
– Спросил. А теперь не хочу!
Вот, стало быть, как. Собрался человек погрустить о простой доброй жизни, которой он не застал. Не повезло, опоздал родиться! Так иные встарь, пресытившись просвещением, грезили о невинном счастье дикарей, не испорченных цивилизацией. Они понимали, не последнего же ума господа, что и у дикаря свои проблемы. Того гляди какая-нибудь саблезубая тварь выскочит из-под мирной сени дубрав да глотку и перекусит. Ну и что? Все мы смертны. Зато сколь прелестно коротать свой век на лоне природы, обходясь без докучного и фальшивого этикета, без вздорных недалеких королей, без пудреных париков, под которыми ужасно потеет лысина!
Доброхот, который вздумал бы приставать к такому мечтателю с рассказом о доподлинных трудах и днях детей природы, об их неаппетитном быте и удручающих нравах, тоже вряд ли встретил бы радушный прием.
Юноша искал чего-то, за что утраченному режиму стоит даже ГУЛАГ простить. А я ему, как ныне принято выражаться, кайф обломала. Мне все равно не понять, как это – простить ГУЛАГ? Что дает чей бы то ни было хороший глаз (за комплимент спасибо), что могут добавить какие угодно картинки из области повседневного обихода к ужасу, о котором «и так все знают»?
Не понимаю, а рада. Даже польщена. Хотя, когда писала, обличение советской власти не было моей задачей. Дохлое дело – ради одной ненависти роман сочинять. Он, собственно, о другом, это уж так, побочный эффект. Но если вам, читатель, как тому младому недогению, рассудку вопреки дороги кисло-сладкие постсоветские иллюзии, может, лучше сразу закрыть эту книгу?
Короче, я предупредила.
Глава I. Сто рублей, или Тринадцать скелетов
Из трех гигантских грязно-коричневых труб равномерно валит черный дым. Некое предприятие – этого ведомства? или сопредельного? – функционирует там, перечеркнутое переплетом окна. Опершись о подоконник локтевым суставом, отклячив таз, на фоне пейзажа застыл скелет. Сквозь ребра ясно видны клубящееся облако цвета сажи, чахлая герань на подоконнике и бордовая штора, подхваченная посередине шнуром.
Вот, вяло болтаясь на ходу, приблизился второй. Остовы повернули друг к другу черепа, задвигали челюстями:
– Там правда сосиски есть, на углу?
– Они уже тогда кончались, в перерыв. Так хватали! Надо тебе было пойти.
– Ты ж не подождала. А ведь знаешь, я одна не люблю… Ничего, может, в гастрономе достану.
– Ну да, как же, в гастрономе! Там уже вторую неделю шаром покати.
– А Тяга говорит, что…
– Тяга тебе наговорит! Зато Люська Шахова вчера у Краснопресненской знаешь, чего купила?
Эх, звук бы им отключить!
Она напряглась, стиснула зубы и кулаки, даже зажмурилась на секунду, но полностью обеззвучить сценку не получалось. Нескончаемый диалог только замутился, теперь он проникал в сознание ошметками: «а я с майонезом смешиваю…, если горчички тоже…, помидоров не кладу из принципа!»
Что за бред? Из какого принципа?
– Нет, синенькие я не так делаю. А чеснока вообще терпеть не могу!
– Да кто его может любить, чеснок этот?
– Ну, не говори! Зита, например, даже не скрывает…
– Твоя Зита много чего не скрывает!
– Какая она тебе моя? Я, если хочешь знать, после ее поведения с овощебазой вообще…
– Давно собираюсь у вас спросить…
Мужской голос прозвучал сзади, над самым ухом. Нервно дернувшись, она обернулась. Огромная комната за ее спиной была тесно загромождена столами. Там ходили, сидели, шуршали бумагой, бубнили скелеты. Она в первый же день успела их пересчитать – тринадцать. В конторе, именуемой – что за бяка эти их таинственные письмена! – ЦНИИТЭИ монтажа каких-то конструкций, где нашей героине, сбежавшей от распределения выпускнице филфака, отныне предстоит служить, это самая большая комната. Нескольких дней, здесь проведенных, хватило, чтобы проникнуться и к самим стенам, и ко всему их живому и мертвому содержимому глухим омерзением обреченного. Шильонский узник кончил тем, что привязался к своей тюрьме. Ну да, ему хорошо, у него там хоть тихо было.
И все дело в ста рублях! Не нужно решеток, замков, стражи – довольно с тебя сотни, поделенной пополам и дважды в месяц выдаваемой в окошечке кассы! Никуда ты не денешься. Это на всю жизнь. Со временем тебе прибавят 20, 30, 40 рублей. Господи, как выдержать?..
Один из скелетов незаметно подкрался вплотную, чего-то ему надо. Теперь он стоял перед ней, уставившись пустыми провалами глазниц.
Нет, так все же неудобно. Когда разговариваешь, лучше воспринимать собеседника в комплекте.
Вернув ему причитающуюся плоть вкупе с бородавкой на вздернутом сизоватом носу и коричневый костюм, туго облегающий плотненькое пузцо, она уставилась на результат этой метаморфозы в легкой растерянности. Пожилой плешивый тип в свою очередь разглядывал ее не то нагло, не то одобрительно, однако в любом случае излишне откровенно. Как его? Федор Семеныч? Семен Федорович? Что-то же Аня про него говорила… Полковник в отставке, а здесь занимается… э, да какая разница? Ведь даже само назначение ЦНИИТЭИ для нее более чем туманно, так не все ли равно, для чего здесь этот… ага, вспомнила:
– Да, Федор Степанович?
– Вас Шурочкой зовут, я не ошибаюсь?
– Александрой Николаевной.
– Бросьте, какая вы Николавна? Женщина не должна себя старить, для нее ничего нет важнее молодости. Вы молоденькая девочка, юное, как говорится, созданье, прямо со школьной скамьи!
