Бабушка Христя живёт ожиданием.
Вот уже более десяти лет она ждёт и ждёт. Только проснётся, так сразу же начинает ждать. И так весь день, пока не засыпает к ночи чутким сном. Ей уже кажется, что и во сне она ждёт. Впрочем, почему кажется? Так оно есть: и на самом деле, чувство ожидания преследует её и во сне. Вроде и спит-дремлет, а сон тот чуткий, в полглаза, тревожный. Мышь заскребётся в углу под полом, кошка заворочается на печке, петух в курятнике вскрикнет спросонья, ставенка от ветра скрипнет, а она тут же подхватывается. Сердечко заволнуется, затрепещется, сама кинется к окну, замрёт там, в темноту вглядываясь, прислушиваясь к ночи: показалось, иль на самом деле кто-то стукнул в окошко? А, может, шаги чьи-то? Может, дочка или кто-то из внуков поспешают к бабушке, а она не торопится открыть дверь, не встречает дорогих, долгожданных гостей? Но собачонка Булька молчит: значит, снова обманулась, привиделось опять.
Как наваждение, как болезнь это ожидание преследует её последние годы. Она уже не один раз корила себя:
– С ума схожу, что ли? Так и сдуреть можно. Или уже сдурела, старая? Хорошо, что никто не видит.
Снова ложилась спать, но уже не спала: так, вроде дрёма не дрёма и сон не сон.
Поднималась всегда раньше солнца: привычка ещё из детства. С семи лет осталась без мамы: умерла от плохой болезни, оставив мужу четверых детей, старшей в ту пору исполнилось всего-то семь годочков. Отец не стал жениться другой раз, доверив воспитание младших и всю женскую домашнюю работу старшей дочери Кристине. Они тогда только-только вышли из общины, взбились на собственную землю – двенадцать десятин было у Сазоновых. Так и втянулась с тех пор в крестьянскую работу. «Впряглась в телегу и тащу этот воз, как ломовая лошадь», – иногда зло шутила над собой бабушка Христя.
Она наладилась вспоминать, и вдруг её как осенило: так чувство ожидания проявилось не десять лет назад, а раньше, много раньше! Да-да. С того времени, как заболела мама в далёком-далёком детстве.
Бабушка хорошо помнит, помнит, будто это случилось не несколько десятилетий назад, а на днях, только-только. Настолько свежи те события, настолько ярок и зрим образ мамы, настолько реальны те детские чувства, чувства маленькой девочки Христи. Даже всплыли запахи из того далёка, заполнили избу, ещё больше обострив ощущения, придав им реальность сегодняшнего дня.
Мамка лежала в передней избе за печкой. А лампа была подвешена за матицу по центру комнаты, но кровать с мамой всегда была в тени. Как раз печка и закрывала свет от лампы. И пахло нежилым, хотя пол был вымыт начисто, выдраенный голиком, сиял чистотой. Стены, печка, потолок свежо побелены. А всё равно не было того, прежнего запаха чистоты и свежести, а пахло чем-то разложившимся, гнилым. Потом, спустя годы, девочка поймёт, что так пахнет смерть – отжившими человеческими клетками. И эти запахи смерти отравляли и так не очень радостную жизнь крестьянской семьи.
А тогда… Кристина очень-очень хотела подойти к маме, прижаться к ней и ни о чём не говорить. Просто прижаться и стоять. Но девочку не пускали за печку. И ещё она боялась. Как-то украдкой из-за печки Христя долго-долго тайком смотрела на маму, и она ей казалась неживой. Лицо было серым, нос, скулы – заострившимися, а глаза – впалыми. И она совершенно не походила на ту маму, которую хотела увидеть семилетняя дочь, которую она помнила и знала. Та, прошлая мама, не кашляла так страшно, не отхаркивала кровь в кусок серой тряпки, что держала всё время на груди. Вот поэтому и боялась смотреть, как на мёртвую. Хотела видеть иной, а видела, будто неживую. Страшно смотреть на мёртвых, тем более – на мамку.
Как только хозяйка заболела, всё и все в доме подчинились её болезни.
Осунулся, похудел папа. Младшие сестрички Лиза и Поля перестали капризничать, больше не дрались, а тенью ходили по избе, не проронив иногда за день и слова. Их лица разом повзрослели, даже появились старческие морщинки под глазами. И сами глаза больше не искрились радостью, которая буквально сквозила из них раньше.
Только полугодовалый Ваня не переставал плакать. Все говорили, что мальчик требует мамкину сиську, а ему бабушка Мотя готовила суслу. Сначала жевала беззубым ртом кусочек серого хлеба, потом это месиво заворачивала в марлю и давала внуку. На какое-то мгновение Ваня замолкал, чтобы тут же разразиться новым криком. Осипший, засыпал на руках у Христи. Почему-то он выбрал её руки, руки семилетней сестры. Хотя в избе всегда была бабушка Мотя – мамина мама. Однако только Христя могла на время успокоить брата, покормить с ложечки кашей, что готовила бабушка, дать испить козьего молока, и уложить спать.
Папа приезжал с работы, с порога окидывал вопрошающим взглядом домашних, и только потом шёл в переднюю комнату. О чём он говорил с мамой – Христя не знает. Она лишь видела, как папа каждый раз опускался на колени перед кроватью, облокачивался на постель, касался головой маминого тела, и долго-долго стоял так. Молчал. Иногда у него вздрагивали плечи. И мама молчала. Только из глаз её всё катились и катились слёзы. И стекали они по серым щекам, падали на подушку, исчезали в ней. Это Христя помнит хорошо. И ещё мама клала руку на голову папе и тихонько перебирала пальцами волосы. Правда, до этого папина голова была тёмной, а тут вдруг стала белой-белой. Тогда маленькая Христя не понимала причины, а спросить у папы стеснялась.
Именно в те дни появилось первое осознанное чувство ожидания. Девочка ждала, что вот-вот мама поднимется, встанет с кровати, выйдет из-за печки на свет и улыбнётся, как когда-то, и станет той, прежней мамой. Ждала, что она же покормит в конец искричавшегося Ваню грудью, и он успокоится.
Ждала, когда посветлеет лицо у папы.
Ждала, когда сестрички снова будут похожи на прежних близняшек-хохотушек и драчуний.
Ждала, что папа разроет могилу, и мама обязательно вернётся домой. Хотя к тому времени умом понимала, что оттуда люди не возвращаются.
Ждала, когда Ваня наконец-то вырастет и станет ходить и есть самостоятельно, слезет с её рук.
Ждала, когда закончиться работа по дому и по хозяйству, и она наконец-то хорошо выспится.
Ждала, что отпустят к сверстникам погулять на улице.
Ждала, когда у неё от тяжёлой работы перестанут болеть руки, ноги и спина.
Ждала, когда закончится жатва, и можно будет не брать в руки опостылевший и ненавистный серп.
Ждала, когда корова Марта запустится перед отёлом и можно будет её не доить. Ведь детские ручки так болели, так болели, пока Христя выдоит всё молоко до капельки, что потом ныли всю ночь. Кисти рук крутило, выворачивало, не давая девочке спать. Даже в кулачёк пальцы сжимались с трудом, с болью. А утром надо было вставать и снова садиться под корову и доить… доить… доить. И руки страсть как болели.
