Александр Алексеев - Падение с яблони. Том 2

Все это время стояла отвратительная погода. Снег с дождем, ветер, грязь. И в душе такая же слякоть. Половина дня уходила на борьбу с ленью. Потом немного читал. Вечером ходил в автошколу. Там встречался с Харьковским и немного отводил душу.

Никакой картины так и не написал. Правда, разок попытался изобразить аллегорию Любви. Но стала выходить какая-то дребедень в виде обнаженных частей тела. Нет, видимо, надо пройти это, а потом браться за аллегории. Кончилось тем, что я содрал все краски и снова загрунтовал холст.

Вчера выпал снег.

Погода сама по себе – пустяк. Вся соль в том, во что она превращает землю, на которой ты живешь.

Если бы в Дарагановке был асфальт с гранитными бордюрами и подземными водостоками, если бы тротуары были вымощены природным камнем, проявляющим свой рисунок во время дождя, а вокруг – зеленый ежик газонов, стриженый кустарник, громаднейшие дерева, спасающие от летнего зноя, каменные особняки с цветущими палисадниками и приветливые лица за ажурными заборчиками. Если бы Дарагановка была такой, то пусть хоть черти с неба сыплются! У меня бы и от них нашелся зонтик.

Но у меня вообще нет никакого зонтика. Вода течет мне за шиворот, ботинки промокают, я всегда по колено в грязи! Грязь с улицы тянется во двор, со двора в коридор, из коридора в комнаты. Она везде. Она, как зараза, въедается в тебя. Ты весь пропитан грязью. И тебе остается или смириться с ней, или страдать от нее. Я всегда страдаю.

Вот поэтому сейчас так приятно смотреть на белый покров.

Все облеплено мягким, теплым, чистым снегом. Как в сказке.

Страшно хочется бегать, играть в снежки, лепить бабу. Но, к сожалению, я здесь один. А кувыркаться одному – все равно что сойти с ума.

Девять вечера. На улице тьма кромешная и холод собачий. В доме тепло, уютно. Но в душе мрак.

Из родительской спальни доносятся приглушенный шепот, хихиканье, звуки поцелуев. Это в гостях у меня Харьковский со своей Галей.

А родители мои укатили к дядюшке в Сочи. На трое суток!

Не знаю, что мне надо. Я и Харьковскому не завидую. Вот проведет он сегодня ночку, а завтра весь день будет делиться со мной впечатлениями. Мне не хочется таких впечатлений.

Галя Петухова. Наивная деревенская девочка. Раскрылась, как треснувший от спелости абрикос. И запустила в себя первого, самого шустрого живчика, коим оказался мой Харьковский. Похоже, она здорово втюрилась. И теперь страдает.

Со мной она по-детски откровенна. И мне ее жаль. Просит меня, бедная, повлиять на Харьковского, чтобы тот не изменял ей. Я, конечно, обещаю ей все, что можно обещать. Она быстро успокаивается, потому что верит мне. Но спокойствие ее непродолжительно. Харьковский все мои старания сводит на нет.

Есть в чувствах Гали какая-то прелесть. Но я бы не хотел такой любви.

Недавно встречаемся в бурсе, она кладет руки на мою грудь и с мольбой заглядывает в глаза.

– Лешенька, это правда, что у Славки что-то с Маринкой?

– Бог с тобой, Галя! Какая сволочь тебе это напела?

Бедняжку прямо трясло.

– Она же сучка! Она стерва! Я ее знаю! Как он мог?

– Глупости все это. Он бы еще не успел об этом подумать, как я бы все знал!

– Правда?.. Правда у них ничего нет?

– Конечно! Я Харьковского знаю лучше, чем он сам себя! Он только языком любит трепаться. А на самом деле он тихий и преданный, к тому же однолюб!

И Галя обмякла.

– Я тоже так думаю… Ведь я же для него все делаю! Я ему ни в чем не отказываю!..

При этом в глазах ее было столько радости и благодарности, будто я вдохнул в нее новую жизнь.

А где-то за час до этого сам Харьковский выдавал:

– Ну, Леха, я тебя переплюнул метров на сорок! Вчера Галю порол в подъезде! Раком! Как врага народа! До самого утра! Я думал, всю матку ей порвал, но живучая же, сука! У меня конец болит, в штаны не влазит! А ей хочь бы шо! Не, ну она, конечно, плакала там, просилась… А у меня еще больше злости! И я ей – на! на! на!..

И так до тех пор, пока Сопила, стоявший рядом, не закричал:

– Ты меня уже раздрочил, Хорек! Я точно сейчас тебе вдую!

А Северский, всегда являющийся там, где речь идет о блядстве, заметил:

– Вот уж не ожидал от такой девочки! Слушай, Хоречек, а ты мне ее не уступишь по дешевке?

– Какой базар! Червончик – и все дела.

Не знаю, что вообще у Гали в голове. Но сейчас там, в родительской спальне, она, наверное, счастлива.

Женщина в этом море лжи, видимо, всегда первая жертва.

До этого дня я практически не вспоминал о ней. Все во мне прогорело давно, и пепел я развеял по ветру. Она, видимо, прихворнула и долго не появлялась в бурсе. Мне следовало быть готовым к этой встрече. Но я расслабился.

Черти свели нас прямо наедине. Я стоял преспокойно у окна на четвертом этаже и поджидал Бацилловну. Дверь медпункта распахнулась, и Лариса Васильевна предстала во всей красе. Под глазами черные круги, будто она неделю заглядывала в дымоход. Лицо осунулось, голова вдавилась в плечи, спина ссутулилась, бедра поднялись под мышки. Страшное зрелище. Какая-то нечеловеческая тяжесть изуродовала в ней женщину. Причем так изощренно, что вместо жалости она вызывала отвращение.