Ночной кабак мамаши Гус шумел голосами, визгливой музыкой дурно настроенной виолы и разгульной песней. Вырываясь сквозь приоткрытые форточки запотевших окон и щели дверей, звуки и запахи пьяного веселья лились на улицу, где подхваченные майским ветром разносились далеко по округе и растворялись в тумане, что висел над обрамляющим город эспарцетовым полем.
За стенами заведения были темнота и сон, но внутри него, в свете масляных ламп, бурно играла жизнь. Окруженные застоялым духом вина пота и жареного мяса, окутанные табачным дымом гуляки неустанно пили и отплясывали, как будто за окнами не было позднего ночного часа. Среди них, спьяну неотличимо одинаковых на лицо, кутил и простой люд, и заезжие торговцы, и даже известные на весь город господа, чьи имена были связаны с зажиточными домами и местной префектурой. Но, ни в песнях, ни в колких своим словом анекдотах нельзя было разглядеть чина их поющего или рассказывающего. Кабацкие девицы и грязные чарки с вином уравнивали всех, не оставляя более никакой разницы между тем, кто беден и тем, кто богат, а только прибавляя их веселью насыщенности и жара.
Самым громким из звучащих здесь голосов был визгливый, почти пищащий голос хозяйки, пышнотелой Мари́ Гус, что заправляла этим заведением последние двадцать пять лет из своих пятидесяти и являла собой гарантир ежедневно доступного разгула для завсегдатаев. Не жалея горла, она раздавала указания двум помощникам, снующим между столов, и тем же криком разгоняла пьяные склоки посетителей, а порой могла и стукнуть того, кто в ненужный момент подворачивался ей под руку. Никто и думать не смел, чтобы возразить хозяйке, и всякое её недовольство, ругань или отпущенный подзатыльник принимались служащими и гостями кабака как должное и с удовольствием. Крики мамаши Мари были обязательной составляющей шумного кабацкого гвалта, его остротой, исключить которую означало уничтожить неповторимый самобытный дух ночного заведения. Гости гуляли, дрались и били посуду, а хозяйка не прекращала подливать им спиртного, подогревая его крепкой бранью.
Мамаша Гус была громкой. Но этой ночью в её кабаке громче всех звучал раскатистый бас Ивана Идо́, местного палача. Высокий и коренастый, с густо поросшей уже поседевшими кудрями головой он стоял, склонившись над одним из столов, то и дело стучал по нему могучим кулаком и громогласно спорил. Хозяйка и большая часть гуляк заведения держались от этого спора в стороне, и только несколько изрядно выпивших господ не позволяли диспуту утихнуть, невзирая на мрачность того, о чём препирались.
Разговор шёл о смерти, её пугающем образе и силе страха, который она внушала всякому живому. Вести беседу о подобном деле, да ещё и с палачом виделось неразумным даже тем, кто был горазд на многое после бутыли вина.
И всё же, среди посетителей нашлись смельчаки, и спор разгорелся.
– Да кому, как не мне, знать старуху в лицо?!– кричал палач,– Она приходит за каждым, у кого над головой висит мой топор. И нет в ней ничего, что могло бы испугать.
–Это всё потому, что топор висел не над твоей головой, Идо,– вытирая пивную пену с усов, отвечал ему человек в камзоле, расшитом узорчатой тесьмой.
– Но о пощаде они молили не её, а меня,– с хрипом басил палач,– Меня они просили оставить их головы на месте. Смерть же молчаливо ждала, когда я закончу своё дело.
Сидящие за столом наперебой загалдели каждый своё, а Иван, всё не унимаясь, криком доказывал то, о чем не стоило заговаривать и шёпотом.
– И с какой из сторон, скажи мне, смерть смогла бы подступиться к вору, чтобы открутить ему голову, если бы это не сделал я, а?– отвечал палач осмелевшему спорщику, что встал перед ним, подперев бока,– Или твою тётку на тот свет не гангрена отправила, а старуха с косой?– говорил Иван, тыкая ему в грудь пальцем,– Нет уж! Тело этой пустословной сплетницы собственным ядом было отравлено, а смерть только проводила её туда, где ей давно было место.
Кабак загрохотал пьяным смехом, и спорщик двинулся на палача с кулаками.
– А если не веришь, что без помощи она не приходит, так я тебе это и показать могу,– со смехом сказал Иван, схватил спорщика за шею, и в один миг, подмяв его, уложил головой на табурет.
Толпа ахнула. Тут уже мамаша Гус не стала молчать. Расталкивая посетителей, она бросилась к палачу.
– Довольно пугать людей!– выкрикнула хозяйка, хлестнув Идо по плечу полотенцем,– Не дело о смерти разговоры вести. Мы все тут живые и умирать не торопимся,– Мари повернулась к толпе,– Так ведь, ребята?
–Да!– нестройным хором прокричали в ответ гуляки.
Гус опустила тяжёлую ладонь на чарку палача и тихо сказала, глядя ему в глаза:
– Пожалуй, хватит на сегодня. Ром и так слишком много лишних слов из тебя вытянул. Ступай домой, Иван. А если останешься, даю слово: сдобрю твою выпивку такой травой, что ты и двух минут на месте усидеть не сможешь, не испортив штаны.
Разразившись громким хохотом, Идо выхватил из под руки хозяйки чарку и, в один заход осушив её, снова стукнул кулаком по столу. В ответ на дерзость палача Мари ещё раз хлестнула его полотенцем.
– Хороша!– гаркнул Иван, махнув курчавой головой, и двинулся к выходу.
У самых дверей его догнал визгливый голос мамаши Гус:
– И не гневи смерть! Однажды она и за тобой придёт!
– Мне будет, о чём с ней посудачить,– шагая через порог, буркнул палач.
Дверь с хлопком закрылась за его спиной, будто обрезав собою шумный кабацкий гомон. Смех и весёлые разговоры продолжали сочиться из всех щелей заведения, но по эту сторону его стен они звучали объединённо и гулко, не позволяя разобрать ни одного произносимого слова.
Оставаясь перед дверью ещё несколько минут, Идо старательно прислушивался к звукам кабака, однако, так и не заметив в них ничего, что могло бы упомянуть минувший спор, медленно побрёл прочь.
Майская ночь дышала прохладой и ветром, что нёс с собой запах землистой сырости от проливающегося невдалеке дождя. Облака влаги были уже близко и посверкивали в темноте вспышками молний, но пока с неба не упала первая капля, насекомые мелодично выводили свою ночную песню, а цветы и травы благоухали так сладко, словно во всю силу спешили наполнить воздух своим ароматом.
Иван Идо, шатаясь, миновал площадь перед кабаком и свернул к полю, откуда пошёл по узкой, накатанной колёсами повозок колее дороги, тянущейся вдоль лиственного перелеска.
Его дом стоял впереди, в получасе ходьбы от заведения мамаши Гус, в самой глубине березняка. Ночь давно вступила в права, путь был не такой близкий, но палач не спешил. В этот час, как и в любое другое время суток, его возвращения домой никто не ждал.
Семьи у Идо не было. Он жил один, часто проводил вечера в городе и возвращался домой тогда, когда хотел. Вот и теперь ему незачем было торопиться. Неразборчиво мыча под нос нечто похожее на мелодию, Иван лениво шагал вперёд. Голова палача была опущена, подбородок прижат к груди и от этого, глядя со стороны, можно было решить, что он спит.
