Мне не было и сорока пяти, когда я впервые смирился с хаосом, с энтропией – внутри меня, с биологической неизбежностью, и снаружи – с социальной необратимостью. Всегда раньше, а в последние годы, после 90-го, – особенно, старался противостоять, чувствовал силы, подчиняющиеся принятым решениям и ведущие к выбранным целям. Жизнь мягко поддавалась. А тут наоборот – и личные границы оказались слабы перед напором, несмотря на сложность защитной структуры организма, и основы нового государства, которому я стремился помочь стать цивилизованным, поколебались, и общественная мораль, ради которой я начал борьбу с прошлыми рамками, начала выглядеть смешной.
Смутные предчувствия появились, когда узнал адрес кремлевской поликлиники, куда надлежало явиться на обязательную диспансеризацию. Третья Фрунзенская, где-то здесь был военкомат, выдавший мне приписное и отправивший потом в Уфу сведения о моей незащищенности, о том, что я ушел с дневного журфака на заочный и меня можно ловить. Тогда-то, двадцать пять лет назад, мать категорически потребовала моего возвращения, хотя в Москве оставалась моя молодая жена, я уже начал печататься и немного зарабатывать. Но конечно, в столице справки о негодности к строевой службе в мирное время, что давало отсрочку до окончания МГУ, мне бы никто не сделал. А в Уфе я легко попал на обследование в неврологию, к знакомому врачу…
Вот и поликлиника, вот и обязательный теперь для меня обход кабинетов. Стал членом редколлегии главной газеты – будь добр «открыться партии» во всем. «Ваше здоровье – государственная ценность», а я лет семь у врачей не был. Анализы и прочее. Они-то и привели меня в кабинет с двумя крепкими старушками, кто из них врач, а кто медсестра, сразу не скажешь. Посмотрели бумаги и велели явиться завтра, очень ласково.
Я готов, как вы сказали, все сделал. И добрые старушки указали мне на гинекологическое кресло. Я думал, сейчас какой укол сделают, а то и вообще погрузят в анабиоз, сказал даже, что именно из анестезии приводит меня к отеку Квинки. А они, по-прежнему ласково, сказали: что вы, зачем анестезия?
Та-ак, примерно представляю. В армии, куда все же попал, довелось случайно ассистировать врачу, к которому мы привезли найденного нами в беспамятстве сержанта Мищенко, загулял он у девок в Балашейке – и отключился. А врач хотел бы узнать, чего это он такого пил, чтобы понять, можно ли его спасти. И вот вводил ему в уретру зонд, а я придерживал место ввода. Мищенко мычал бессознательно, врач достал зондом, куда метил, желтое вместе с красным потекло в лоток, врач сказал: свободен! – я медленно сполз в обморок.
Здесь уйти не получится, жаль, что я в сознании. Раскинул ноги на подпорки, как женщины все эти пытки выносят? Старушки сноровисто шуруют у меня в паху, с какой-то истовостью, мне показалось. За женщин мстят? Или – нашелся тоже, новый номенклатурщик, а вот так не хочешь?! Интересно, сколько членов ЦК КПСС они перебрали? У членов Политбюро, поди, были другие условия. И другой обслуживающий врачебный персонал…
Да нет, какая месть, просто профессиональное равнодушие, именно с таким меня двадцать пять лет назад медики заставляли носить других, штатских старушек, поступающих в неврологию с инсультом, а через некоторое время выносить их тела в морг. А кого же еще припрягать к этой работе, как не военкоматского направленца?
Боль оказалась не главной. Ну подумаешь, несколько дней красил унитаз кровью. Главным был диагноз, точнее, нечто невнятное, но подозрительное, о чем мне сообщили. В общем, стенки мочевого пузыря какие-то рыхлые, не исключено новообразование. И что теперь? А теперь хорошо бы подождать развития и пока отдохнуть, возможно, организму понадобятся силы на долгое лечение. Или на операцию…
Опять сказалась новая номенклатурность: отправили в дом отдыха на Пицунде. Перешел по наследству от старой главной газеты – «Правды». Правда, раньше и Пицунда была другой, и Абхазия. Слово это я узнал лет в пятнадцать, когда мать с отцом съездили в отпуск. На фото, где им меньше, чем мне в описываемое время, было написано: «Пицунда». Может, место, где они были счастливы, поможет мне?
«Рыхлые стенки» – я бормотал, глядя на развалины домиков, которые когда-то видел сияющими побелкой и полными ребятни. Мы были с Любой здесь лет через семь после родителей, всего несколько часов, смотрели на причал хрущевской дачи, пили «изабеллу», разглядывали мозаику никому не известного (в широкой публике) скульптора Церетели, мы-то у Алика Глезера в его подпольной галерее видели живопись Зураба…
Вот и сейчас, улизнув из пустого дома «Правды» (человек десять на все этажи), пытаюсь купить трехлитровую банку «изабеллы», чтобы не так страшно было, чтобы не так больно было видеть следы только закончившейся войны. Мы в «Правде», наверное, единственные отдыхающие, кто рискнет приехать: а вдруг мины?
Мин не встретил, зато мальчишка, сын винодела, лет двенадцати, а может – и пятнадцати, просто худой от пережитого голода, с гордостью говорит: «Мне кабардинец, когда уезжал, карабин подарил!» Именно про СКС (самозарядный карабин Симонова) говорил мой сосед по казарме Кавелашвили перед стрельбами: «У нас в горах карабин дорого стоит, тысячу долларов, охотиться с ним хорошо, бьет далеко, точно. Автомат дешевле – пятьсот». И тут же, вспомнив невезучего Кавелашвили, ухмыляюсь: на стрельбах он бил по моей мишени и вывел меня в отличники, а сам получил «баранку». Наверное, я по его мишени стрелял.
О личном владении боевым оружием рядовых кавказцев написал еще в доперестроечные годы Фазиль Искандер. Герой одного его рассказа берет пистолет и идет убивать представителя власти – милиционера. Тоже абхаза…
