Глава I
Мсье
На третьем этаже доходного дома, в крохотной комнатке, на узкой кровати, завернувшись в старый турецкий халат, лежал мужчина и безучастно смотрел в окно. Но эта безучастность была обманчивой: он напряженно думал, как ему в ближайшие три дня раздобыть хотя бы пятьсот франков, и конкретные мысли у него на этот счет были.
Уже третий день непрерывно шёл дождь. Он был то моросящим, будто пыльным, то лил, как из ведра, то поливал кое-как, словно из худой лейки. Эта текущая сырость просачивалась и впитывалась во всё, во что только могла, и что только не могло её отторгнуть. Видимо, поэтому и воздух в комнатке был влажным – водяным паром из чайника, забытого на огне.
В дверь просительно постучали, и тут же, не дожидаясь ответа, донёсся девичий голос:
– Мсье!.. Простите, мсье, вам принесли письмо!
– Да-да, Лиля! Одну секунду! Я оденусь!
Мужчина стремительно поднялся, снял халат, аккуратно повесил его на спинку венского стула – единственного в комнатке, и выпрямился. «Оденусь», было им сказано, верно, лишь затем, чтобы принять подобающую осанку, ибо мужчина на самом деле был одет. На нём был серый кардиган, тёмно-серые брюки и чёрные носки. Он взглянул на себя в тусклое круглое зеркало, висящее напротив кровати, мол, как я выгляжу? чисто ли выбрит? не измято ли лицо? поправил ладонью тёмно-русые волосы, пригладил пальцем тоненькие усики, воткнул ступни в мягкие шлёпанцы, неслышно подошёл к двери и открыл её.
За ней стояла девушка во всей своей худенькой красоте семнадцати лет. Её звали Лилиан, или как он называл её на русский манер – Лиля. Она была дочерью господина Мартена, у которого он снимал комнату с кроватью, стулом, столиком, зеркалом, настенными часами и платяным шкафом. Уют тут тоже присутствовал: половичок на полу у кровати, скатерть на столике, оконные шторы и абажур у потолочной лампы – вполне сносно.
– Мсье, вам письмо, – повторила она, с улыбкой протянув ему запечатанный конверт.
– Спасибо, Лиля, – он тоже улыбнулся, принимая его.
Полгода назад, когда он впервые назвал её Лилей, она вопросительно взглянула на него и переспросила: «Как вы сказали, мсье?» «Лиля, – повторил он и пояснил: – Если бы ты была русской, то близкие тебе люди и твои друзья называли бы тебя Лиля». «Лиля́, – повторила девушка, привычно ставя ударение на последнюю букву, поскольку отец и подруги сокращённо называли её Лили́. «Нет, – поправил он: – Ли́ля. Ударение на вторую букву. Послушай, как ласкательно звучит: Лиля, Лилечка, Лиленька, Лилианночка». «Ли́ля, – теперь правильно произнесла она, чуть подумала и сказала: – Мне нравится, – но тут же строго определила пределы своего «нравится»: – Но так меня называть будете только вы, мсье!»
Взяв у девушки конверт и, усматривая вопрос в глазах юной парижанки, вот-вот готовый слететь с её губ, и наверняка зная, что его слова будут не тем ответом, какой бы она сейчас хотела от него услышать, он всё-таки сказал:
– Да, я помню, что должен твоему отцу за комнату. В ближайшие дни я непременно заплачу. Я не видел его уже три дня, и поэтому не мог сообщить ему об этом. Он ещё не вернулся из Лиона?
– Мсье! – воскликнула девушка, не скрывая возмущения. – О чём вы?! Да и?.. Да и разве мой папа когда-то спрашивал с вас деньги?!
– О чём же тогда ты хотела меня спросить?
– То, о чём уже целый месяц не спрашивала, мсье!
Он снова улыбнулся:
– Нет, Лиля. Наш пароход пока не пришёл.
– М-м-м! – Девушка сделала капризное личико, раздражённо топнула каблучком, резко повернулась и стремительно направилась по коридору. Пройдя несколько шагов, Лилиан остановилась, обернулась и почти выкрикнула: – Мсье! Прошу вас не забывать: вы хоть и русский, но я – француженка!
Она гордо выпрямилась, как две минуты назад выпрямился мужчина, услышавший из-за двери её голос, опять издала недовольное: «М-м-м!» – вновь топнула ножкой и умчалась.
Он тихо и грустно засмеялся ей вслед. Вот и назвал бы это «М-м-м!» коровьим, но она, злясь, как сейчас, так потешно «мыкает», что вызывает у него только смех. Ой, девчонка!..
Принесённое Лилей письмо было, конечно же, от Миланы. Кроме неё ему больше никто не присылал писем. На конверте по-русски было написано: «Г-ну Алябьеву». Такие письма Милана присылала ему каждую пятницу. В них находились короткие приглашения: «Серёжа! В субботу ждём тебя на ужин», и ниже вензелем стояла буква «М». «Ждём» – это, то есть, она и её супруг. «На ужин» – это, значит, ровно в шесть часов вечера. Текст приглашений редко отличался друг от друга. Порой Сергей думал, что Милана выбирала время, брала перо и бумагу, и заготавливала ему эти приглашения сразу же на целый год. Но сегодня была среда, а не пятница, и Алябьев задумчиво хмыкнул.
Вынув из конверта маленький листок, он прочитал: «Серж! Будь у нас 22.08.1928 года в 18.00. Непременно! М.» и постскриптум: «Брось все свои дела!» Дела! Алябьев усмехнулся. У него дела – сажа бела, хотя бы потому, что его автомобиль, дававший ему хлеб, неделю назад в очередной раз сломался и, похоже, что окончательно – починить больше не удастся. Он ещё раз перечитал письмо. Если Милана обращалась к нему «Серж» и указывала точную дату и время, то речь шла о чём-то серьёзном. Он взглянул на настенные часы: было уже 17.20. В дверь вновь постучали. Теперь уже требовательно. Это опять была Лиля. В одной руке у неё был большой зонт, а в другой наполненный чем-то бумажный пакет.
– Мсье, вам ведь сейчас необходимо уйти? – уверенно спросила она.
– Да, необходимо, – кивнул он.
– Возьмите зонт, иначе до пяток промокните. Я знаю, что ваше авто не подаёт признаков жизни. И вот ещё! – она протянула мужчине пакет.
– Что здесь?
– Вы уже три дня не выходили на улицу, откуда следует, что вы три дня ничего не кушали. Вы ведь умрёте, но не попросите! Что вы застыли, словно статуя?
– Отчего же, – запротестовал он, – у меня в запасе были копчёные свиные рёбра, сыр, хлеб и чай. Я вовсе не голодал.
– То, что вы пили чай – я верю, – ответила Лилиан. – В остальном – нагло мне лжёте!
Конечно, Алябьев врал. Если позавчера и вчера он ещё дважды в день довольствовался сухарями и кипятком, то сегодня только одним кипятком. Из всех денег у него оставалось всего лишь десять франков. При его жизненном опыте их можно было растянуть на три дня, ежедневно тратя по три франка 33 сантима: 84 сантима за кружку молока, 25 за один пакетик «Бульон Зип» (фу, мерзость!) и остальные деньги на хлебно-маргариновую пищу. И он не тратил эти десять франков, оставляя их на самые-самые «чёрные» дни.
Несмотря на то, что его правдиво упрекнули во лжи, он всё же сделал возмущённое лицо, на что Лилиан повторила:
– Нагло мне лжёте! Ну-ка, предъявите мне обглоданные вами свиные рёбра! Куда вы их дели, мсье? Сгрызли как собака или в мусорный бак выбросили? Что? Молчите?
