Ты долго ль будешь за туманом
Скрываться, Русская звезда,
Или оптическим обманом
Ты облачишься навсегда?
Тютчев
И насколько я знаю, нам еще позволено говорить друг с другом о нашем отечестве, или – по крайней мере – вздыхать о нем.
Фихте
«Родина, как здоровье: их начинаешь действительно ценить только, когда потеряешь». Больше потерять родину, чем мы, русские люди, трудно. Мы не только потеряли ее как изгои. Сама родина разрушается, медленно умирает, становится легкой добычей. Мы – воистину,
Как тот, кто жгучею тоскою
Томился по краю родном
И вдруг узнал бы, что волною
Он схоронен на дне морском.
И в этот час естественно, что все помыслы русской общественности только о родном крае, все благословения – только ему. Каждый по-своему или спасает его, или думает о способах этого спасения.
Но такова, верно, проклятая судьба русского общества, что даже и в этом, казалось бы, всем общем и нужном оказываются расхождения, непонимание, пропасть. И несомненное, простое и ясное претерпевает такие изменения и уклоны, что люди начинают говорить на разных языках.
Говорят, что компромисс необходим в реальной Политике. Говорят, что эту истину давно практическим чутьем постигли англичане. Может быть. Но политика, в которой компромиссно все, – не политика. Политика, где компромиссу подвергаются самые принципы, становится политиканством или – того хуже – беспринципной авантюрой. Если всю политику свести к этому, – честному человеку нет места в политике.
Принцип есть то, что временному и преходящему сообщает характер вечного, что дает переживание вечного, «Божественного», во временном и «человеческом». И одним из таких принципов – особенно теперь – должно стать для нас требование, сознание необходимости национального самоутверждения, национального самосохранения.
«Вера благородного человека в вечное продолжение его деятельности на этой земле основывается на вере в вечное развитие народа, из которого он сам развился, в своеобразие этого развития по скрытым законам без примеси, без искажения его чем-нибудь чуждым, не согласующимся со всей совокупностью законов его развития. Это своеобразие то вечное, коему он вверяет вечность самого себя и своей деятельности, вечный порядок вещей, в который он влагает свое вечное. Он должен хотеть его продолжения, ибо только оно есть то освобождающее средство, благодаря которому краткий срок его жизни расширяется до пределов жизни постоянной»[1]. Абсолютная вера в вечное развитие народа без примеси, без искажения и, следовательно, требование – категорическое, не подлежащее никаким условиям и отступлениям, – охраны этого развития, нерушимости, неприкосновенности целого, в безграничности развития которого – залог переживания вечности для человека: здесь – никогда и ни при каких условиях компромисса быть не может.
Это должно быть так, – особенно теперь и особенно для нас.
Многие причины привели Россию к тому состоянию, в котором она находится сейчас. Много раз указывали на них, и перечислять их не входит в задачу этой статьи. Но основной, главной, которая лежала в корне всех, которая объясняет, почему с такой легкостью рассыпалась великая храмина земли Русской, – было отсутствие, недостаток национального самосознания, патриотизма в глубоком, высшем смысле и значении.
Русский народ шел отстаивать родину, сражался, умирал, побеждал-по велению свыше. Порою он загорался, может быть, массовым чувством, но он не был проникнут, пропитан сознанием отечества. Мы были чаще – «вятские», «пензенские». Но мы очень редко бывали – гражданами России.
И не вина это и не особое свойство нашего народа. Национальное самосознание есть дар свободы. Триста лет проклятого рабства, подъяремного безгражданственного подданничества превратили в человеческую пыль то, что должно было быть нацией. «За что должны биться рабы?» Высшего, творческого сознания нации у них нет. Стало быть, только за «спокойствие, которое для них выше всего». «Но оно нарушается продолжением борьбы. И поэтому они применят все, чтобы как можно скорее закончить ее; они будут колебаться, уступать. И ради чего они не стали бы этого делать? Они никогда не могли думать ни о чем другом, они всегда ждали от жизни лишь продолжения своего обычного существования в более или менее сносных условиях»[2].
И когда пало внешнее принуждение, когда исчез гипноз власти, то естественной усталости от войны, ее ужасов, крови, естественному страху смерти, желанию «спокойствия» ничего нельзя было противопоставить. И каким беспомощным ужасом сжималось сердце, когда впервые привезли с фронта безумные слова: «Мы хотим мира, – хотя бы и похабного…»
И именно здесь великое, неоправдываемое преступление большевизма. Он довел этот апатриотизм до апогея. Он оправдал; он разрешил его. Он толкнул народ к тому, чтобы вслух, прямо, без обиняков говорить то, одна мысль о чем – затаенная, невольная, подло стучащаяся в душу – должна была бы залить лицо краской стыда. Он облек слабость и бессознательность в ризы широковещательной и ложной идеологии. Вместо того чтобы свободу, добытую наконец народом, сочетать с одним – и необходимейшим – из достижений ее – национальным самосознанием, правом свободного национального творчества, он извратил ее до степени эгоистического шкурничества.
Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru
