Август только начинался, листья ещё не опадали, было сухо и жарко. Пыль на грунтовой дороге лежала толстым мягким слоем, словно серая мука, в которую размололи вязкое дорожное тесто после окончания дождей на прошлой неделе.
Под пиджаком ёрзали потные плечи, пригретые солнцем. Блестящие чёрные ботинки, глубоко утопая в пыли, покрылись серой пудрой. Я представил, как смешно выгляжу с чужой стороны, но снял обувь, носки, сбил складками чёрные брюки, ремнями стянувшие ноги над коленами, опустил узел галстука, повисшего алым распятием, взял в руки по чёрной лодочке, что повесили над землёй острые носы, со сложенными внутри мятыми пиратскими парусами, и пошёл по дороге, ощущая ступнями не горячую, как песок на юге, а тёплую, чуть теплее кожи, пыль. Я брёл, не стесняясь людей, что поворачивали ко мне головы, медленно проезжая в легковой машине, низко осевшей оранжевым кузовом над блестящим задним колесом, в дымящейся пыли. Когда остался один, сел на корточки, спрятал руки в пыль, чувствуя внешней кожей тепло пыли, а подушечками пальцев и ладонями прохладную землю дороги.
Из короткой травы, лежавшей переходом между обочиной и садоводством, мягкой как кудри ребёнка, взрослые стебельки кололи ступню, сохранившуюся детскую кожу в неглубокой ложбинке, между жёсткой пяткой и большими, отвердевшими пальцами ног.
Передо мной дощатый забор жёлтого цвета, отгородивший садоводство от травы. От дороги земля склоном спускалась к зелёной роще в низине; видны дачные наделы. От внешней ограды до асфальтовой дороги клавишами пианино участки. Дорога, видная в просветы между домами из белого и красного кирпича, разделяла садоводство пополам; за ней до деревьев сползали, как лыжи, длинные наделы.
Память собрала в мозаику пейзажа осколки воспоминаний; ручей из рощи наполнял небольшой круглый пруд, и истощённый струился узким мелким потоком, каким в сильный дождь течёт вода вдоль ступени тротуара. За рощей, за прудом огромное поле поднималось к горизонту, как контурной линией, очерченное тёмной полосой леса.
В пустоте между белым и красным кирпичными домами, в похоронных крестах рам, я видел участок у рощи. Землю огородили голубым забором с узким просветом в одну штакетину. Вдоль забора с соседями, скрытого от меня кирпичами красного фасада, блестел стеклянный парник, изнутри зелёный, с белыми глазами солнца. У дальней ограды вдоль березовой рощи стоял голубой сарай, распахнув дверь как полу пальто в тёмный проём, сбив на затылок кепку крыши. Рядом жёлтый сруб колодца под крышей на четырёх столбах, переломленной пополам, словно по листу жести снизу ударили мечом, словно соединили кончики пальцев рук, а ладони развели, словно карточный домик, или птица, опустившая крылья. Дальше вид загораживал белый дом.
Я потому лишь заметил картинку, что ворота на участок были распахнуты, на песчаной площадке застыла чёрная легковая машина, с открытой дверью водителя. Перед колодцем, на зелёном газоне стоял ребёнок в синей юбке и полосатой, красно-белой футболке. Слева, из-за дома в картину вбежала, босиком, тяжело и неуклюже, полная женщина, с румяными волосами, одетая в синие брюки и абрикосовую рубашку с длинным рукавом, чьи полы танцевали у пояса. Она обогнула машину, протянула какие-то бумаги внутрь, дверца захлопнулась. За моей спиной зашуршали шины, раздался смех. Я не оглянулся и смотрел, как женщина прижала к лицу ладонь, словно забыла. Чёрный, как катафалк, автомобиль выехал на дорогу, переваливаясь на песчаной площадке, повернул вправо, и понёсся, мелькая между белыми и красными домами.
Я представил, как забавно выгляжу, в пиджаке, в брюках, собранных пышной гармошкой над коленами, с ботиками на крючках пальцев, вспомнил смех за спиной, и побрёл дальше, думая, что кто-то опаздывает, улыбаясь представлению о своём виде.
В отдельной комнате, на широкой кровати, головой к окну спал Гриша Цветов. Накануне он попросил маму разбудить его в семь часов, но сейчас отвернулся от стены, повернулся на спину, и очнулся. Он любил в себе способность проснуться по заказу, в определённый час. Гриша лежал в полудрёме и думал, что если позволить закрыть глаза, то можно ещё поспать, но тогда разбудят насильно, и весь день будешь сонным, если проснуться сейчас, то встанешь бодрым. Но проснуться не было сил. Цветов резко сел на кровати. В голове зашумело, закачалось, словно заплескалось молоко в кастрюле. Гриша подставил упоры рук. Подумалось, если утром рано вставать, накануне не можешь заснуть, не смотреть фильм, не читать книгу. «Не даром бутерброд падает маслом вниз», – произнёс он вслух, сиплым спросонья голосом, отбросил с ног одеяло, – стал рассматривать свои худые волосатые ноги, чему-то удивлённо приподнял нижней губой верхнюю, и встал прямо в тапочки. Надевая синие домашние тренировочные и белую футболку, решил, что надо обязательно повторить английский, – «сегодня две пары». Просовывая ступню в носок, он про себя проговаривал: «Socks, футболка vest, нет vest это майка, а футболка будить фьютболька. Teeshirt!». Вложил руки в рукава байковой рубашки, в сине-чёрную клетку, и подумал «shirt». И уже пропел вслух: «Shirt, длинный звук, – shirt. Поставим кончик язычка на альвиолки и снова тянем – shirt. Здравствуй мама! Решил тебя не беспокоить и проснулся сам. Здравствуй, папа, исходя из того, что ты ещё в постели, ванную комнату займу я».
В ванной комнате он с полным ртом мятной пасты морщил лоб, раскрывал красные в белой пене губы и громко мычал «to brush the teeth». Цветов посмотрел в отражение (в овальном зеркале, в туманном нимбе лицо, узкое к подбородку, длинный прямой нос, с видными профилями хрящиков, волнистые светло-русые волосы до плеч, разделённые посредине головы белым пробором), сделал серьёзными серо-зелёные глаза и погрозил своему отражению зажатой в кулаке щёткой: «В слове teeth звук долгий, потому старайся, – teeth», – пена вывалилась изо рта в розовую раковину, мятный сугроб смыл поток прозрачной воды.
Он вошёл в кухню, закладывая за уши загнутые металлические дужки круглых очков, снял крышку с круглой сковороды, где шипел и пузырился его завтрак. Гриша переложил белое, с выпученным глазом и узором потёкшего желтка солнце яичницы в тарелку, и стал искать глазами по столу банку с растворимым кофе. Он улыбнулся её стальному дну, с видимым удовольствием раскрыл дверцу шкафа светлого дерева и достал новую. Вошли шаги мамы, он спросил, не оглядываясь, приготовить ли ей, но она отказалась.
– А где отец?
