Мы стояли на склонах котловины, поросших травой, тысячелистником и диким шалфеем. На дне, на свободном от людей впалом пятачке, женщина зажмурилась и растопырила руки в стороны, словно хотела поймать больше ветра. Обнаженные её плечи покрывали татуировки, алая юбка касалась травы, так что, вероятно, при ходьбе она сбивала подолом цветочную пыльцу.
Внезапно она опустилась на траву и принялась легко поколачивать землю сжатым кулаком, что-то нашептывая.
«Обернись! – прогудел низкий женский голос из толпы. – Оставь землю, лучше обрати свою силу на воздух, который стал таким скудным из-за предков. Они выпили всю его сладость, заполонили его, роятся вокруг, как мухи. Скажи им: пусть расходятся».
Тогда горгулица встала на ноги, долго молчала, застыв взглядом. Мы все, кто были в толпе, тоже затихли. Потом появились звуки. Сначала они капали раздельно, как конденсат с набрякшего потолка. Потом сила их возросла, слова хлынули. Мама крепче сжала мою руку. Всё кругом застыло. Со всех сторон стягивались и смыкались отрицание и недовольство, но это не мы, облепившие впадину, были их источниками.
Я не понимала слов, потому что ни одно из них не имело значение само по себе. Но собравшись в архипелаги они оказывали воздействие на пространство, золотыми стежками прошивали смыслы на ткани континуума. Мне показалось, горгулица выразила состояние каждого духа и каждой души, всем дала почувствовать тот дисбаланс, который уже зарождается в сердцевине мира, медленно нарастает. Потом из её рта выплыла, словно облако, глубокая благодарность, а потом потянулись печальные ленты предстоящего, неизбежного расставания. Вокруг всё расчистилось и посветлело.
Это началось еще в моем детстве: предки перестали уходить. Они теряли свои тела, но оставались на Земле. Помню, как умерла моя бабушка. У нас не было денег на кремацию или место на кладбище. Мама позвала подруг, они пришли в платьях, полностью поглощающих свет, надели венки из черных цветов и принялись за дело. Они ни о чем не спорили, не обсуждали, не советовались, просто двигались в завораживающей тишине – черные фигуры в слабой, мутной заварке осеннего солнца – словно всегда знали что именно и как нужно делать.
Разложили посреди комнаты складной праздничный стол, который обычно доставали только на новые года и дни рождения, застлали его красной скатертью и уложили сверху бабулю. Расчесали обмелевшие, белые ручьи её волос, разлили их по красному. Нарядили в цветочное, девичье платье и вложили в руки букетик садовых ромашек. Истончившиеся бабушкины груди почти стекли с грудной клетки и едва выделялась под легкой тканью, её худые плечи даже сейчас, когда она лежала, смотрели вперед.
Женщины встали кружком вокруг стола и сцепили руки. Мне отчаянно хотелось чтобы мои холодные пальцы оказались в чьих-то теплых ладонях, хотелось войти в круг. Но я оцепенело наблюдала за ними, не могла пошевелиться даже чтобы немного согреться, ни то что о чем-то попросить. И всё таки я заставила себя и открыла было рот, но тут это началось. Тихо, почти шепотом, они монотонно загудели, как будто катали во рту тягучую скороговорку. Я не понимала ни слова. Помню, как страшно мне стало. Словно женщины, включая мою маму, больше не были прежними. Говорили на другом языке. Жили в незнакомом мире. И в тоже время глыба священного, торжественного чувства росла внутри меня.
