Название: Перемещенные лица
Автор: Ольга Варенцова, olgavaren@gmail.com
Жанр: Рассказ
ПЕРЕМЕЩЕННЫЕ ЛИЦА
Управлять [государством] значит заселять земли.
Хуан Баутиста Альберди, 1879
Холерный бунт
Владелец винной лавки Гершом Гласберг стоял на приставной деревянной лестнице и спешно заколачивал досками окна своего заведения. Слухи о том, что местные мужики собрались бить докторов и громить больничный барак, уже неделю ходили по Воскресенску – небольшому городку, расположенному между Херсоном и Николаевом. Эти слухи появились после того, как в городе вспыхнула холера и в больничном бараке стали умирать люди. Напуганные холерными смертями горожане обвиняли во вспышке заразы нового доктора, вступившего в должность около полугода назад. Мол, как приехал доктор, так и холера пошла.
Гласберг знал не понаслышке, чем могут обернуться эти слухи. Он был уверен, что холерный бунт перерастет в погромы и что от них пострадают все еврейские лавки, как это было в соседних городках и местечках Новороссии. Когда помощник доктора Казаса, фельдшер Самуил Поляков, проживавший по соседству с Гласбергами, рассказал Гершому о первом умершем от холеры больном, тот сразу отправил в Николаев жену и детей, а сам остался в Воскресенске сторожить лавку. Гласберг заколачивал окна, когда услышал гул приближавшейся толпы. «Началось», – пробурчал он себе под нос, спрыгнул с лестницы вниз и побежал в лавку.
В лавке было темно. Два окна из трех были плотно заколочены. Несмотря на спешку, Гершом сделал работу качественно – прибил доски так, что свет из них практически не пробивался. Третье окно было заколочено наполовину. Из него падала узкая полоска света, которая освещала только сени. Гершом закрыл входную дверь на засов и начал медленно продвигаться вглубь комнаты, боясь в любой момент натолкнуться на прилавок. Нащупав его, он открыл щеколду дверцы и зашел внутрь. Осторожно, чтобы не разбить бутыли, Гласберг стал поглаживать прилавок в поиске парафиновой свечки и коробки шведских спичек. Когда он наконец обнаружил свечку и впустил в лавку свет, то смог перетаскать в подпол – небольшую яму в земляном полу – все бочонки и бутыли с настойками. Затем он подошел к двери, прислушался. Снаружи шум не утихал. Гершом похолодел и ощутил тщетность попыток сохранить хоть часть своего имущества. «Лавку сожгут, а затем…».
В такие моменты страха и неопределенности Гласберг вспоминал свое детство в Доброй – одной из тех казенных еврейских земледельческих колоний, которые были созданы по приказу Александра I еще в начале XIX века. Эксперимент ставил целью не только освоение новых земель Новороссии, но также борьбу с пьянством и зарождавшейся ксенофобией. Предполагалось, что, получив во владение по 40 десятин плодородной земли и денежную ссуду на переезд, евреи забудут о прибыльности винной торговли и станут земледельцами. Однако эксперимент оказался неудачным. Рубленые избы, куда заселяли переселенцев, были плохо построены и быстро приходили в негодность; что же касается самих колонизаторов, они не умели возделывать землю и, чтобы прокормить семью, были вынуждены возвращаться к привычным заработкам в городах, отправляя в казну небольшой штраф за отлучку – 1 копейку в день.
Отец Гершома продержался в статусе переселенца недолго – около семи лет, и эти первые семь лет своей жизни Гласберг вспоминал с благоговением. Он жил спокойной, пусть и не всегда сытой, деревенской жизнью, не зная страха погромов, который сейчас лишает детства и делает бездомными его сыновей. Это была та константа, образец по настоящему счастливой жизни, который он стремился приблизить с помощью тяжелого труда и который возникал в его уме всякий раз, когда он пытался успокоиться.
Внезапный стук в дверь заставил Гласберга опомниться. С улицы послышался встревоженный голос соседа Полякова:
– Эй, Гершом, ты здесь? Открывай! Погром!
Гласберг отворил дверь. Поляков был не один. На пороге стояли его друзья-единоверцы – руководители еврейского отряда самообороны, организованного в городе пару недель назад: братья Гальперины, Израэль Лисин, Шломе Сигал, отец и сын Куперманы и Мойше Шапиро. Будучи уверенными в том, что евреи не могут рассчитывать на защиту городской администрации (газета «Гамелиц» сообщала, что в тех городах Новороссии, где волной прокатились еврейские погромы, местные власти либо бездействовали, либо были не в состоянии – в силу малочисленности полицейского аппарата – утихомирить разъяренную толпу), они решили защищать себя сами.
– Гершом, пойдем, дадим отпор!
Гласберг взял приготовленные для этого случая вилы и вышел во двор. На улице уже заметно ощущался запах гари, виднелись клубы дыма. Обежав несколько дворов, командиры отряда собрали около пятидесяти человек и в таком составе двинулись навстречу толпе. Гершом шел и думал о своей лавке. Может, стоит вернуться и защищать дом? Чего стоят полсотни плохо вооруженных людей против тысячной толпы? С другой стороны, как он один сможет защитить себя и свое жилище? Его мысли сбивались. Думал он и о детях, в особенности, о новорожденном малыше Арье, которого они с женой ласково называли Левушка. Если с ним, с Гершомом, сейчас что-нибудь случится, его младший сын никогда не узнает отца. И все же Гласберг не мог вот так запросто бросить своих друзей, поэтому он шел и шел, ничем не выдавая свое смятение.
– Туда! – крикнул старший Гальперин, показывая на дома, стоявшие на окраине еврейского квартала. Погромщики еще не успели сильно продвинуться вглубь – они подожгли два крайних дома и начали крушить лавки, расположенные по соседству с ними. Гальперин поднял свои вилы, словно боевую сандовь, и все участники самообороны последовали его примеру. Навстречу им бежали груженые награбленным добром люди. Одни несли стулья, другие – сундуки, третьи – кровати. Некоторые тащили даже доски, выдернутые из заколоченных окон. Мародеры косились на вилы «самооборонцев», однако не бросали поклажу.
Когда Гласберг с друзьями приблизились вплотную к толпе, они заметили, что никакой суеты уже не было: в разграбленные и подожженные лавки уже никто не заходил, погромщики стояли на месте и, казалось, ждали какого-то сигнала. Движимый уже не страхом, а простым любопытством, Гершом опустил свои вилы и стал пробираться вглубь толпы. Пока шел, он всматривался поверх голов: было понятно, что толпа стоит полукругом вокруг чего-то, что внезапно заставило ее успокоиться и что положило конец погрому. Тревога Гласберга усиливалась. Хотя он лично посадил жену с детьми на поезд, жал им руки через открытое окно вагона и затем долго провожал взглядом уходивший поезд, какое-то животное чувство страха за свою семью заставляло его двигаться вперед. Он разгребал толпу руками, словно веслами, и, когда добрался до центра и увидел лежавшего на земле младенца, прикрытого, как одеялом, поваленными досками, он инстинктивно подбежал поближе и полой своего кафтана стал вытирать маленькое, испачканное землей лицо. Нет, это был не Левушка. Гласберг огляделся – рядом с ребенком лежала его мать. Вероятно, они прятались за забором, и когда погромщики, навалившись, сломали его, то не успели выбраться и были затоптаны мародерами, спешившими вынести из лавок самые ценные вещи.
