1
Ганс сидел, привалившись к порожнему ящику, и грыз зеленцы – едва народившиеся яблоки, густо присыпая их солью. Так на базе делали всегда, когда маялись с похмелья.
Шарабан гудел – вчерашнее пойло, которое они раздобыли с Босяком, напоминало средство для травли тараканов. На курином дерьме, что ли, его настаивали?
Какая-то странная, ещё прошлого века, тишина сгустилась над базой. Впрочем, был вторник. В автохозяйстве – техчас. Проверяют ходовую часть, спидометры – нет ли мастырок. Рулевые ловчат, приписывают километры. Канифолят мозги, одним словом.
Ганс потянулся за очередным кисляком. Яблоня росла у водонапорного колодца – такая же кривая, как его жизнь. Нижние ветви дичка стлались по земле. Листву припорошила жирная пыль. Даже дожди не слизывали её. На помойке, куда вываливали гнилой минтай из рыбного склада, уборщица постоянно палила бумагу и картонную тару; запах тухлятины пропитывал всё в округе; копоть липким налётом оседала на кирпиче стен, на растрескавшемся шифере крыши, на зарослях американского клена у покосившейся ограды.
Тошнотный день!
Состояние тупой озадаченности не покидало Ганса. Тугриков нет, в карманах – сквозняк. «Как же опохмелиться?» – тлела тоскливая мысль. Но извилины шевелиться не хотели – словно какая-то бронированная дверца захлопнулась в голове.
Мрачная злоба овладела Гансом. Он с наслаждением пнул растрёпанную метлу, которая торпедой пробила сплошную стену бурьяна, и вошел в кондейку, где бригада переодевалась.
Там было сизо от дыма. Старые истерзанные карты шлепали по клеенке, как галоши по жидкой грязи. Грузчики дулись в «очко». На кону суточной добычей нищего-дилетанта серебрилась горстка монет – перед авансом больших денег ни у кого не оставалось.
– Знову хворый? – вполне участливо спросил Костынюк, выпустив облачко дыма, формой напоминавшее заспиртованного уродца. – З корчмы, чи шо?
Костынюк пришёл на базу сравнительно недавно. Директора, Сан-Саныча, подкупили пухлые, как задница, щеки и чугунные маховики. Самолет в него запрягай – увезёт. Однако хохол не оправдал ожиданий. Был он ленив, неповоротлив, выносливостью не отличался. Правда, из-за жмотливости в пьянках участвовал редко. За вычетом дармовщины – если кто выставлял пузырь или шабашка какая. Тут уж его за уши не оттянешь. Однажды надрался так, что вырубился прямо на эстакаде, где грузили машины. Сторож Михалыч по причине собственного подпития его не заметил. Зато Гапон, Михалычев пёс, услышав, что хохол храпит, как четырехтактный «Харлей», выразил свое бурное неудовольствие.
Михалыч по этому поводу высказался в свойственном ему михайлычевом стиле. Дескать, каждая собака за свою полную стрессов собачью жизнь имеет право кого-нибудь цапнуть. При этом хороших людей не трогает, предпочитает ханыг. Но вот почему Гапон оставил отпечаток своих клыков именно на лысине Костынюка, даже Михалыч с его диогеновским складом ума ответить не мог.
– Займи червонец, – на всякий случай сказал Ганс, обращаясь к хохлу.
Ответ был именно таким, каким предполагался:
– Ти шо – упавши? Сам на подсосе. Пуст, як бубен. циганьский.
Ганс понял: облом, ловить нечего. Темнит Костынюк – монета у него водится. Но легче, наверное, слетать на Юпитер и стрельнуть деньжат у тамошнего грузчика, хоть он, если там существует жизнь, скорее всего, газообразен.
Вошел Босяк. Он тоже походил на юпитерианина – такой же разрежённый.
– Помираю, – только и сказал он, жестом показывая, что кислород у него наглухо перекрыт. – Чертов шмурдяк! Как будто канистру ацетона вылакал. От этой сивухи коза замычит, как корова.
– Не шурши! – обозлился Ганс. – Надо тыквой работать, а ты…
– А чего тут скумекаешь? Всем должны поголовно. Алевтина кредит закрыла.
Ганс махнул рукой, слово отгоняя надоедливую муху. Но даже сам себя не убедил:
– Как закрыла, так и откроет. Шустрить надо. Сгоняй к ней ещё разок. Может, запишет в своюй кондуит?
Босяк хорошо понимал, что он – всего лишь мальчик на побегушках в их отношениях с Гансом. Тот был лидером и всегда диктовал свою волю. И Босяк обречённо направился к складу, куда неделю назад сгрузили вагон красноты. Спорить бесполезно – Ганс всё равно настоит на своём.
Его напарник смотрел в окно и уловил в походке Бояка безнадёгу. Выматерился, вышел из кондейки и снова привалился к ящику.
Сразу же выплыли мерзостные подробности вчерашнего гульбища. Босяк, лобызающий тощую, как итальянская манекенщица, клячу по кличке Марго, которая возит уголь в кочегарку (Босяк всегда к ней лезет миловаться, когда в откате). Да и он, Ганс, тоже хорош гусь. Хрипел какие-то арии из опер. Как только не загребли в выпрямитель!
Ганс ещё раз глянул в сторону склада. Патриархальная тишина. Он представил себе, как Босяк вяло препирается с Алькой. Румяная пожилая пионерка с расплывшимся бюстом,, конечно же, посылает его подальше. Босяк не сдаётся, упрашивает, обещает златые горы – принести воды, вымести под трапами. В общем, идёт торговля, но шансы на успех мизерные.
В этот момент Алька вырулила из склада. За ней пробкой из бутылки с шампанским выстрелил и Босяк. Стремительность, целеустремленность, достоинство преобразили его походку до неузнаваемости.
«Вот тебе и Босяк, – подумал Ганс. – Достал всё-таки. Ай, да Босяк!».
Через пару минут в кустах у ограды, где на прутик был надет видавший виды дежурный стакан, Босяк, захлебываясь словами, рассказывал, как он уломал Алевтину:
– На хитрость пошёл. Говорю: давай, мол, по комиссионной цене, по семь колов, мы не себе берём. Ты ведь знаешь, она за четыре целковых задавится. И представь: без слов отстегивает два пузыря.
Ганс слушал вполуха. Какая разница, почём вино. Тут трубы горят, дорога ложка к обеду. «Наварить» они с Босяком успеют. Это – потом. А сейчас он булькал в стакан бормотуху, предвкушая, как она растечется по жилам, снимая тошноту и дрожь в руках, утихомиривая голодное урчание желудка, разгоняя туман, все ещё застилающий глаза…
2
Босяк получил свою кликуху зимой. Косой в дупель, он дрых в кочегарке. Перед этим скинул ботинки и придвинул к огню, чтобы просохли. Они, понятно, сгорели синим пламенем вместе с носками. А тут – контейнер с макаронами. Разгружать некому. Все напоролись до поросячьего визга. Бригадир, Васька Шепелев, не в силах растолкать Босяка, тогда ещё Кольку Лаптева, выдал ему пару пилюль, а рука у него тяжелая.
– Кончай сачковать, – сказал он, когда Босяк пришёл в промежуточное состояние между кайфом и похмельем. – Нечего борзеть.
– Да вот обувки нет, – пытался оправдаться Босяк. – Кто-то скоммуниздил.
