Лязгнул засов, и створки ворот КПП разошлись в стороны. На секунду я задержался на выходе. Оглянулся – за спиной оставались восемь лет неволи. Почти три тысячи набитых грязью и вонью одинаковых кургузых дней. Наверное, не было среди них ни одного, когда бы я, проснувшись поутру, не поклялся себе выяснить, кто должен был топтать зону вместо меня. Кто из четверых. Одно я знал наверняка, сколько бы меня ни старались убедить в обратном: я не убивал.
Двоих освобождавшихся вместе со мной зэков встречали кореша с шампанским и девками. Меня же встречал Заика, единственный человек на свете, который верил, что убийца – не я. А может, и знал – в том случае, если убил он.
– Зд-дравствуй, П-псих.
Мы обнялись. За восемь лет Заика почти не изменился. Огромный, шкафоподобный, со страшенными волосатыми кулачищами, не менее страшенной мрачной разбойничьей рожей и вечно дергающейся, ходуном ходящей после контузии щекой.
– Здравствуй. Ну как ты?
Заика не ответил. Неодобрительно смерил угрюмым взглядом распивающую шампанское компанию, взял меня под локоть и повел от «Последней ласточки» прочь. Официально подмосковная исправительная колония, одна из немногих оставшихся в России, называлась ИК‑4. «Последней ласточкой» окрестили ее зэки. К две тысячи сотому с преступностью собирались покончить. Сносили тюрьмы, закрывали зоны и этапировали контингент, утрамбовывая его в заведения, оставшиеся еще функциональными. Выжить в переполненных сидельцами бараках и хатах было непросто. Я – выжил.
– К-как у т-тебя с деньгами, П-псих? – осведомился Заика, распахивая передо мной пассажирскую дверцу бывалого электромобиля-ветерана.
Я пожал плечами. С деньгами было никак. Заработанного на зоне хватило бы на вечер-другой в средней руки ресторане, не более.
– Я з-заначил к‑кое-что, – поведал Заика, усевшись за руль. – М-могу з-занять тебе д-до когда будут.
– Спасибо. Я обойдусь.
Заика ежемесячно посылал мне передачи. Дважды приезжал на свидание и сам. Восемь лет назад я взял бы у него в долг, не задумываясь. В те времена они с Зубром были единственными близкими мне людьми. Ближе, чем родные братья, будь у меня таковые. Теперь же…
– К-к вечеру будем в М-Москве. – Заика тронул машину с места. – С-скажи, П-псих…
Он замолчал. Угрюмое, заросшее щетиной лицо побагровело, щека задергалась пуще обычного, и застыли на баранке чудовищные волосатые кулачищи.
– Что сказать? – помог я ему.
– Я в-верю, что т-ты н-не убивал З-Зубра. С-скажи, т-ты веришь, что н-не убивал я?
Я откинулся на пассажирском сиденье и закрыл глаза. Зубром мы звали Генку Зубарева, нашего общего друга. Восемь лет назад его застрелили. Виновным в убийстве признали меня.
Вместе с Зубром нас было шестеро в его загородном особняке. И ни единой, ни малейшей возможности проникнуть туда седьмому. Зубра нашли наутро мертвым с пулей в голове. У всех оказалось железное алиби, настолько железное, насколько обеспечивает ментоскопия, – стопроцентное. У всех, кроме меня.
– В-веришь? – повторил вопрос Заика.
– Извини. В моем положении я могу верить только себе.
Он дернулся, словно от пощечины, машина вильнула в сторону, потом выправилась.
Один из четверых был убийцей. Несмотря на алиби, несмотря на невозможность экранировать память, несмотря ни на что. Я не мог списывать со счетов Заику – у него не было никаких оснований для убийства, но их не было и у других. В тот вечер в особняке у Зубра собрались самые ему близкие и любящие его люди.
* * *
Москва встретила меня осенней слякотью и порывистым ветром, швыряющим на лобовое стекло палые листья.
– Отметить н-не х-хочешь? – спросил Заика, свернув с кольцевой.
Пару мгновений я колебался. Отметить возвращение на волю с единственным другом, посидеть в тепле, впервые за восемь лет сносно поесть. Выпить… Меня передернуло: за все эти годы у меня во рту не было ни капли спиртного.
– Давай в другой раз, дружище, – отказался я. – По правде сказать, я просто боюсь. Кто знает, что случится, если я выпью.
– Х-хорошо, к-как скажешь.
Пить мне было нельзя. После контузии я становился буйным едва ли не с наперстка спиртного и кличку Псих получил именно за это. Последний раз я выпивал в день убийства. Не помню сколько. Сто граммов, может быть, сто пятьдесят. Каждый из этих граммов обошелся мне по полной цене.
– Высади меня у метро, – обернулся я к Заике. – Через пару дней позвоню.
На метро я добрался до Курского вокзала и там же, не торгуясь, снял у зловещего вида старухи комнату на ночь. Комната оказалась отвратительной – темной, тесной и грязной, но мне было наплевать. Не раздеваясь, я улегся на узкий, крытый засаленным клетчатым пледом топчан и провалился в сон.
* * *
Проснулся я затемно и привычно дал себе слово искать убийцу, едва выйду на свободу. И лишь несколько мгновений спустя осознал, что слово это следует уже не давать, а держать. Я спрыгнул с убогого топчана и выбрался в коридор. Сдавшая мне вчера комнату старуха храпела из-за соседней двери с всхлипываниями и присвистом. Я включил свет, огляделся. На стене висел допотопный кнопочный аппарат с треснувшим пластмассовым корпусом. Номер Терехина я помнил наизусть.
Терехиным звали следователя, который вел мое дело и в результате отправил его в суд.
– Вот что, Курдин, – сказал он на последнем допросе, когда я отказался подписывать протокол. – Стопроцентной уверенности в вашей вине у меня нет. Но…
– А какая есть? – прервал я.
Терехин хмыкнул.
– Пускай будет девяностопроцентная. Неважно. Запомните мой телефон. Возможно, вам когда-нибудь понадобится помощь. Позвоните. Мне редко казалось, что я упустил что-то в ходе следствия. Можно считать, что не казалось никогда. В вашем же случае меня не оставляет чувство… – Терехин щелкнул пальцами, – неудовлетворенности, что ли. Хотя вину вашу и можно считать доказанной.
Доказана моя вина была дедуктивно. Это означало, что из пятерых подозреваемых четверо убить Геннадия Зубарева не могли. Ни при каких обстоятельствах. Принятый в шестьдесят пятом году двадцать первого века закон о всеобщем ментальном контроле привел к множеству изменений в системе правосудия. Традиционные улики и алиби отошли в прошлое. Ментограмма стала основным, а в большинстве случаев и единственным доказательством вины или невиновности. Заблокировать память было невозможно. Совершивший сознательное преступление человек помнил о нем, как бы ни старался забыть. Наказание за воровство, грабеж, рэкет, убийство стало неизбежным. Можно было подделать паспорт, изменить имя, внешность и место жительства. Подделать и изменить память не был способен никто. Количество преступников всех мастей резко пошло на убыль.
Я не помнил, что убил Зубарева. Но, в отличие от всех остальных, не помнил и что не убивал. В моей памяти за первое апреля две тысячи восемьдесят третьего года зиял полуторачасовой алкогольный провал.
