В самом центре Манхэттена, на слиянии Бивер и Уильям-стрит стоял восьмиэтажный треугольный дом из красного камня. Он был настолько хорошо известен всему миру, что любая история, рассказанная о нем, в нем, о его жителях или его жителями покажется сказочной, вымышленной и нереальной.
На третьем этаже дома располагалась просторная квартира-студия с мягкой и светлой гостиной, где скругляющиеся, повторяющие очертания фасада здания, стены, теплый дневной свет и широкие оконные проемы создавали почти осязаемый атмосферный уют. Крошечные пылинки, роящиеся в случайном луче солнца, так удачно пробившемся сквозь окружающие дом небоскребы, добавляли жизни. А густой и разномастный шум улицы, просачивающийся в квартиру через приоткрытые окна, делал её, несмотря на пустоту, спокойной и приветливой.
Она не была похожа на жилую.
На почти восьмидесятиметровую гостиную приходилась всего лишь тройка лаконичной мебели. Очень важной мебели. Нельзя в нашем повествовании не уделить этой троице достаточно внимания. Иначе она может рассердиться и не сыграть свою важную роль.
Итак. Стол и стул – это одна единица, их нельзя разделять. Стол – двухметровое скопление полированного, струящегося по всем утекающим в пространство граням, красного дерева, которое помнило тонкие пальцы своего испанского творца, без единого изъяна, скола или червоточины. Стул – такое же, словно пританцовывающее рядом с другом изваяние с изящной изогнутой спинкой. Глядя на них невозможно было поверить, что бездушная мебель может выражать в такой степени превосходство и надменное безразличие. Отделанные вставками из тонких малахитовых пластин, инкрустированные крошечными рубинами в металлических углах столешницы и спинки и украшенные на извилистых ножках изысканной резьбой – они не нуждались в человеке. Это люди нуждались в них. Трудно представить, сколько боли радости и отчаяния повидала эта парочка, какие перипетии власти и разврата смешивались вокруг них и на них. И вот сейчас, они, как прожившие жизнь мудрецы, приобретя богатый опыт и не растеряв ни на йоту своей красоты и надменности, стояли здесь, посреди Манхеттена и благосклонно смотрели на мир.
Кресло – второй приземистый участник мебельного триптиха. Оно выглядело очень дорого. Тонкая изумрудная кожа, нежная как лепестки роз и невинная как шерсть ягненка, приглашающе блестела в мягком дневном свете. Кресло стояло на точно выверенном расстоянии от стола так, что сдвинь его хоть на сантиметр, и в комнате начнется хаос. Но в этом месте некому было двигать кресла, поэтому хаос не случался никогда.
Оттоманка – тонкая, изящная, такой же изумрудной кожи, как и кресло, красотка. Узкая, без спинки, а только с двумя изогнутыми подлокотниками по торцам она стояла строго за креслом, всем своим видом выражая холодность и безразличие к происходящему в комнате. Внутренняя самодостаточность и красота не позволяли ей опускаться так низко в людской мир.
Эта троица возвышалась посреди огромной комнаты так выверено и точно, что могло показаться, что на выверенность расстановки потрачен не один десяток часов, а, возможно, и пара шаманских ритуалов.
Винтажность происходящего дополняли две квадратные белые, в тон стенам, колонны, стоящие в разных концах гостиной, и серый мягкий, как раз той самой нужной мягкости, ковер, который заполнял всё пространство пола, от края, до края.
Пожалуй, всё. Теперь, когда мы внутри, можно начинать.
Секретарша – аккуратненькая, немного шмыгающая носом девушка, провела Адель сразу в кабинет. Она хорошо говорила на ломаном русском, была очень услужлива и старалась все время улыбаться. Адель подумала, что девушка очень молоденькая и, возможно, это её первое место работы. Как маленькая мышка в плоской, совсем без каблука, обуви она бесшумно топотала вокруг клиентки, усаживая её в кресло и предлагая кофе.
– Спасибо, не беспокойтесь, – ответила Адель, тоже почему-то на русском, хотя понимала, что девушке будет комфортнее, если она начнет говорить по-английски, – мистер Крестовский надолго задерживается? У меня не очень много времени.
– О, нет, нет, – вспорхнула руками секретарша, – буквально пять минут, он звонил и приносил свои извинения.
– Хорошо, – Адель вздохнула и отвернулась к окну. Несмотря на усталую доброжелательность, которую она испытывала ко всему миру, к данной конкретной мышке она переживала только спокойное равнодушие.
Поняв гостью без слов, девушка быстро удалилась.
Вкусно. В кабинете пахло вкусно. Адель нравилось. Ей неожиданно представилось, как она стоит у окна в длинной белой мужской рубашке на голое тело и курит, расслабленно глядя на город. Хотя она не курила. Не курила? Что это? Почему её обеспокоило курение, а не то, что ей захотелось стоять голой в кабинете психиатра. Адель провела ладонью по лбу. Какой глупый образ.
Ожидание не продлилось долго. Мистер Крестовский сдержал обещание. Ровно через пять минут где-то вдалеке громыхнула входная дверь, и на пороге появился мужчина.
– Добрый день, простите, что заставил ждать, – он в несколько шагов пересек просторное пространство комнаты и, протягивая руку, легко улыбнулся гостье, – обычно я не заставляю ждать пациентов.
Адель протянула руку в ответ. Ей понравилось рукопожатие. Ей, в сущности, всё понравилось в этой комнате, начиная от уже привлекшего к себе кресла, заканчивая только что появившимся хозяином.
– Ничего. Я ещё располагаю запасом времени, – спокойно ответила Адель. Это же так приятно быть гармонично-спокойной, словно океан, когда ты впервые знакомишься с людьми. Ведь так долго можно скрываться под маской первого впечатления, пока наружу не выплеснешься весь внутренний ты.
Адель понимала. Кабинет психиатра. Карты на стол. Но посмотрев ему в глаза и прикоснувшись к руке, она передумала.
Крестовский распрямился из услужливой, созданной рукопожатием позы и на какое-то мгновение всмотрелся в женщину. Безмятежность и тон, которым она произнесла последнюю фразу, впечатлили его. Она скорее походила на самодостаточного, состоявшегося в жизни торговца недвижимости, чем на элегантную красавицу на тонких шпильках, нуждающуюся в его помощи. Она принесла проблему, без сомнения. Принесла и ждала его здесь, с этой проблемой, сидя в этом кресле. Будь он невидимкой, то зайдя чуть раньше и присмотревшись к ней в одиночестве, он, возможно, сразу определил бы, что её гложет. Не каждый смог бы так о себе заявлять, но Крестовский мог. Однако сейчас ему не было видно ничего, только спокойствие, легкая усталость и миролюбие. Он не стал затягивать свой присматривающийся взгляд более чем на секунду.
– Начнем? – Задал доктор очевидный вопрос, переходя за шикарный, красного дерева, испанский стол и отодвигая такой же шикарный, красного дерева, испанский стул.
