Что с воза упало, на то напоролись.
Шарлемань Семнадцатый
К ужину Елена Прекрасная спустилась только потому, что положение обязывало.
После налета Змея-Горыныча, пропажи царевны Серафимы и исчезновения в неизвестном направлении царевича Ивана старая царица Ефросинья, сопровождаемая горничными и приживалками, горестно охая, удалилась в свои покои и пила весь день валерьянку стаканами, занюхивая пустырником. Царь Симеон, обуреваемый дурными предчувствиями и сердцебиением, позабросив планирование южной кампании, бродил как призрак самого себя по дворцу, от окна к окну, тревожно прищуриваясь на каждую пролетающую мимо птицу и отвечая на все вопросы невпопад. Бояре и дворяне с чадами и домочадцами подавленной, приглушенно перешептывающейся толпой слонялись из одного крыла дворца в другое и со двора в сад, не в состоянии прийти к единогласному решению – разъехаться по домам и оставить царскую семью в покое или поддержать их своим ненавязчивым присутствием в тяжкую минуту ужасной утраты, а заодно быть первыми, если появятся какие-нибудь новости. Слуги растерянно сгрудились в людской, выспрашивая друг друга, не видал ли кто, что там у царя-батюшки стряслось, и какие им от этого будут последствия. Стражники отводили глаза от беспричинного чувства вины и на всякий случай перестали пускать во дворец всех без исключения, как будто их могли обвинить в том, что это они пропустили в воздушное пространство дворца летучую гадину и дали умчаться в неизвестность без сопровождения юному царевичу…
Над всем дворцом висела серая атмосфера всеобщего уныния и неловкости, исправить которую едва ли смог незаметно подступивший теплый тихий вечер.
Новостей не было, но подошло время вечерней трапезы, и Елена приказала пересчитать гостей и накрывать в Зале пиров на всех, хоть и не до пира ей самой было сейчас – подташнивало с самого утра, и голова гудела как похоронный набат (тьфу-тьфу-тьфу!) и безо всяких напастей.
Ой, ноблесс, ноблесс…
Когда она прошла на свое место по правую руку от старого царя, согласившегося временно подержать бразды правления страной на время отсутствия старшего сына Василия и поэтому снова сидевшего во главе стола, ужин был уже накрыт, весь двор в сборе сидел со скорбными лицами, обливаясь слюнями,[1] и ждал ее.
Увидев, что Симеон и Ефросинья собрались с силами и спустились тоже, она с облегчением вздохнула: значит, можно будет посидеть минут пять-семь для приличия, и тихонько уйти. От запаха паштетов, дичи и расстегаев ее снова начало мутить, а постные лица придворных и их вымученные попытки подбодрить безутешных родителей сочувственно-бодренькими фразами могли только усугубить ситуацию.
Вяло поковыряв салат из привезенных специально для нее из самой Стеллы оливок и креветок и пригубив из кубка клюквенный морс, через пять минут после начала ужина Елена встала, ласково попрощалась с родителями мужа и плавной походкой будущей матери наследника престола вышла из зала.
– Чего изволите хотеть, ваше величество? – заботливо поправив шаль на ее плече, заглянула ей в лицо горничная Матрена. – Совсем ить не покушамши ушли, может, на ночь опять чего-нибудь припасти – голубцов там, пельмешков, бульончика, аль еще там чего?…
Царица честно задумалась над предложением.
При одной мысли о еде ее стало мутить еще пуще прежнего.
– Нет, спасибо, Матрена, ничего не надо.
– Ну как знаете, ваше величество. Не хочется сейчас – захочется потом, – утешающе махнула рукой горничная. – Не извольте беспокоиться. Если чего пожелаете – я мигом на куфню слетаю – Терентьевна-повариха быстренько обернется – приготовит.
– Да, спасибо… – рассеянно отозвалась Елена.
После сегодняшних переживаний, казалось ей, кушать ей захочется едва ли раньше, чем через неделю.
Бедная, бедная Серафима… Как это ужасно – быть схваченной и унесенной на верную погибель каким-то мерзким чудовищем в своем собственном саду, в кругу подруг, когда не ожидаешь ничего подобного! Буквально на ее глазах! Если бы это случилось с ней… страшно подумать… Она бы этого не пережила. Бедный, бедный Ион… Если бы от нее что-то зависело, она бы, не раздумывая, бросилась на помощь им обоим – только помочь им было не в ее силах. Да если бы и была такая возможность – какая польза может быть от нее, робкой, беспомощной, слабой, даже оружия-то в руках никогда не державшей?… Оставалось только вздыхать и сочувствовать – да только кому от этого легче? И за что только боги Мирра посылают такое испытание Серафимочке и Иону?…
Матрена распахнула перед ней дверь ее покоев, и в лицо сразу ударила приятная обволакивающая волна тепла от натопленной печки и… паров алкоголя. Тошнота, тут как тут, подкатила к горлу.
Горничная уловила запретный запах тоже и кинулась открывать окно.
– Митроха!.. Граненыч!.. Опять приложился! Ну, морда бесстыжая! Говорили же ему, приказывали даже! Ну, всё – терпение мое кончилось всё! Завтра утром расчет ему дадим, питуху несчастному! – возмущенно запричитала она. – Сколько раз ведь говорено было – и не сосчитать! Вы, ваше величество, присядьте, а лучше – прилягте – я сейчас полотенчиком-то помахаю, все и выветрится…
– Спасибо, Матрена, мне уже лучше… – Елена подошла к распахнутому окошку, встала с ней рядом и вдохнула полной грудью последний, наверное, теплый вечер октября. – Ох, боги Мирра, воздух-то какой… Сладкий… Хоть на торт намазывай…
С наступлением беременности царица стала реагировать на винные пары крайне болезненно, и по сей важной причине во всем дворце на девять месяцев был введен сухой закон, распространяющийся одинаково на бояр и на прислугу. Ему с разной степенью удовольствия или отсутствия оного подчинились все… кроме одного человека – истопника Митрофана Гаврилыча, за свое пристрастие прозванного однажды незнамо кем Граненычем, каковое прозвище к нему и приклеилось и вытеснило из памяти народной его настоящее отчество. Но Митрофан не обижался – услышав его, он лишь хитро ухмылялся, произносил что-то вроде «хоть горшком назови – только в печку не ставь» и многозначительно поднимал вверх указательный палец. Пьяным он бывал, как и все нормальные люди, только по большим праздникам, но для поддержания тонуса – и где только слов таких нахватался! – «по чуть-чутьку» принимал каждый вечер вне зависимости от времени года, погоды, занятости и политической обстановки в стране.
Увольнять старика Граненыча из уважения к его не видным на светло-мышиного цвета волосенках сединам Елене хотелось меньше всего, но и каждый раз после посещения им ее комнат или наткнувшись невзначай в коридоре на шлейф его привычки, бежать к туалету или к открытому окошку – что оказывалось ближе – ей уже изрядно претило.
