Пролог
В ночь Самайна вся деревня собралась на опушке леса вдали от тёмных приземистых изб и дрожащих на резвом осеннем ветру амбаров.
Ещё на закате девицы запалили круг из пяти костров, а замужние бабы неспешно прошлись вдоль леса, протягивая от дерева к дереву нити с железными подвесками. На подвески шло всё – ключи, подковы, девичьи лунницы, кольца и наконечники стрел. Главное, чтобы железные. Главное, чтобы добротно кованые.
Нити опоясывали всю границу леса – ни деревца нельзя было пропустить.
Только в эту ночь железа едва хватило. Деревенский кузнец сгинул в лесах ещё две зимы назад, а научить никого не успел.
Вот и берегли железные его творения, как зеницу ока, но всё ж понимали, что к следующему Самайну на все деревья подвесок может и не хватит.
Когда ночь вступала в свои права, все жители – от младенцев, до дряхлых старцев – собирались в круге из костров. С собой не брали ни браги, ни хлеба, только колодезную воду. Мужики садились прямо на землю, спиной к спине, а бабы вставали кольцом вокруг них.
Самайн всегда приходит с шелестом листьев, глухим громом и острой грозой. Замолкает лес, навострив свои ветви, прислушиваясь к отзвукам древней, как сам мир, силы.
И мужики деревенские замолкали…
…Когда женщины начинали петь.
Пели все. Кто как мог. Дитяти, только выползшие из колыбели, подвывали. Девчонки постарше тянули песню птичьими голосами, то и дело, цепляясь за материнские юбки. Девицы простоволосые и замужние бабы пели чисто, звонко, чтоб голоса их отдавались в далёких, видневшихся за деревьями вершинах гор. Сгорбленные старухи хрипели, и им вторили своим плачем новорождённые малютки.
Женщины пели до зари, а мужчины сидели у их ног, вверяя в руки матерей, жён и дочерей свои жизни.
Никто не смел, прервать Песнь. Никто не смел, выйти за круг из костров. И никто не ожидал увидеть на заре человека, ковыляющего из леса со свёртком в руках.
Чужак.
Слово сорняком выросло на устах каждого, кто провёл ночь в огненном круге.
Чужак, что сорвал нити с подвесками, не заметив их.
Чужак, что едва не прервал Песнь. И прервал бы, приди он на пару мгновений раньше.
Чужак, на руках у которого в свёртке из свалявшейся ветоши спал младенец.
Так Локка, кузнец, и дочь его Рогнеда, пришли в деревню.
Так начался последний куплет Песни.
Староста
Староста устало вздохнул и опрокинул в себя кружку добротного эля. В их деревне такого отродясь не делали, а тут чужак северный принёс целый бурдюк.
– Это откуда добро такое? – спросил староста, смотря снизу вверх на незваного гостя.
Смотреть иначе на него было нельзя – чужак был выше любого из деревенских мужиков на целую голову, а старосты – так и на две.
– С родины моей, добрый человек, – отвечал северянин с жёстким рычащим говором.
– А родина твоя где? – прищурился староста.
– За морем, добрый человек. Там, где льды – колыбели, а корабли со змеиными носами режут волны.
Староста хмыкнул, садясь на скамью у накрытого стола. Гостю сесть не предложил.
Свёрток на руках чужака зашевелился, и в полутёмной избе сверкнули голубые, как те самые льды, глаза.
– Это что у тебя? Сын что ли?
Лицо северянина вмиг потеряло напряженную суровость, и он бережно поправил ветошь, укрывая ребёнка.
– Дочь.
– А мать где? – спросил староста, и чуть не отпрянул от взгляда, брошенного на него чужаком.
– Нет, матери, – холодно ответил северянин, пятясь, будто собираясь уйти.
– Э, ты постой, – староста махнул рукой своей жене, до того сидевшей в кутном углу, и дородная женщина быстро поставила на стол ещё одну тарелку. – Садись, поешь. Дитятю можешь жёнке моей отдать, она своего кормит, и на твою молока хватит.
Чужак вернулся к столу, с трудом умещая себя на узкой скамье. В избе он был, как ястреб, забравшийся в скворечник.
Дочку северянин не отдал, только переложил на сгиб локтя.
И, прежде чем поесть самому, достал из сумки чистый платок, смочил в кувшине с молоком и протянул его ребёнку.
Девочка быстро прижала платок к губам. В избе раздалось тихое сопение, с которым малютка стала сосать с платка молоко.
Староста видел, что младенец был голоден. Его собственный сын с таким же остервенением набрасывался на грудь матери, только перед этим ещё и орал, как резаный.
Эта же девочка с момента прихода чужака на поляну, не издала ни звука.
– Спокойная она у тебя, – с неловким добродушием прокряхтел староста.
Чужак ничего не ответил, только впился зубами в ломоть хлеба, смазанный салом.
Староста покачал головой, но трапезу гостя больше не прерывал – дождался, пока тот, доест, допьёт, и только потом продолжил:
– Ты сам то кто будешь, родимый? Вояка али ремёсла какие знаешь?
– Кузнец я, – просто отвечал северянин.
– И хороший кузнец?
– Пока никто не жаловался.
– А хвалили?
– Похвала дёшево стоит. Дороже то, что битвы моими мечами выигрывали. Землю моими мотыгами вспарывали. Жёнам мои безделушки дарили.
Староста поджал губы. Он хотел улыбнуться. Ему нравился этот чужак с малюткой. Но холодящее шею предчувствие мешало ему побрататься с гостем. Чуйка отчего-то уберегала. А она старосту ещё ни разу не подводила.
–Чего ж ты там не остался, раз спрос на твоё ремесло был?
Северянин посмотрел на старосту с прямотой и болью, затаившейся где-то на обратной стороне его голубых, как у дочери, глаз.
– Спрос был. Да только тем, кто спрашивал, я бы за все злата мира больше ни подковы не выковал.
Молча смотрели друг на друга чужак и староста. Говорили глазами, которые врать не умеют. Наконец, староста не выдержал, заговорил и сам удивился, что за слова вырвались из его рта:
– Кузнец нам тут нужен.
Чужак неловко подвинулся, словно останавливая себя от преждевременной радости. Ясно было, что дальше этой деревни он бы до зимы никуда не дошёл.
Староста о сказанном не жалел. Подвески для Самайна – дело важное, но и землю вспахивать, и кобыл подковывать всегда нужно. Два года без кузнеца – это и так слишком долго, посему отказываться от подарка судьбы было негоже.
– Дом дадим с кузней, где прежний умелец жил. Баб у нас много хороших – найдёшь себе нову жёнку, – поймав предупреждающий взгляд чужака, староста быстро добавил: – А коли не захочешь, так всё равно будет, кому дитятю твою бабским премудростям научить. Да и спрос на ремесло есть, у нас железо любят, а тех, кто его ковать умеет, уважают.
Северянин коротко кивнул, так, что староста понял: говорить тот без дела не любит. За него наковальня да молот лучше скажут.
– Как звать то тебя, я запамятовал? – спросил староста спустя мгновения тяжёлого молчания.
– А я и не говорил, – пророкотал северянин, и старосте показалось, что в уголке его губ, словно выточенных их камня, промелькнула озорная улыбка. – Локка меня звать. Локка, сын Норда.
