Улица, огражденная глухими заборами, которые порой нехотя раздвигались, чтобы дать место одноэтажному фасаду в три окна, повернула под прямым углом, и неожиданно я увидел внизу реку.
Улица круто стремилась к берегу, к пристани, а затем, на том берегу, так же круто поднималась наверх и исчезала в лесу. Город переплеснул через реку, но сил его хватило еще на десяток домов.
Пристань была внизу, я видел ее красную крышу. Под крышей прочел название «Мослы». Название меня удивило, потому что сам городок назывался иначе. Но и слово «Мослы» что-то означало.
Возле пристани толпились люди, стояли два фургона и автобус. Снимали кино.
Я знал, что там снимают кино, потому что специально шел туда. И знал, что действие этой комедии происходит в городе «Мослы», потому что такого города нет, я его сам придумал – маленький, чудаковатый городок. Но обыкновенность вывески на пристани и обыкновенность самой пристани заставили меня забыть, что город «Мослы» пять лет назад родился в моем воображении, а надпись сделал, конечно же, художник киногруппы.
И когда я осознал, в чем дело, то улыбнулся от благодарности к художнику, который обманул меня и заставил так просто поверить в собственную выдумку.
Розинский, режиссер фильма и мой приятель, стоял у камеры. Он увидел меня издали, когда я спускался к реке, но, как молодому человеку и начинающему режиссеру, ему важно было показать, насколько он занят. Поэтому он не пошел ко мне навстречу, а ждал меня у камеры.
– Ну как? – спросил он меня. – Ты так себе все представлял?
– Иначе, – сказал я. – Но мне нравится, как ты все это представляешь.
Подошла девочка с белым щенком на руках. Она нетерпеливо ждала, пока мы кончим говорить, ей наш разговор был неинтересен, а я непонятен и чужд. Наконец она не выдержала и сказала:
– Иван Сергеевич, посмотрите, я принесла.
– Вот именно, – сказал Розинский. – Именно такой.
Голос его приобрел несвойственную сладость. Так люди, не умеющие вести себя с детьми, разговаривают с ними.
– Надюша, – сказал он, – наша звезда. И первая помощница. Правда, Надюша?
– Я его кормила, – сказала Надя, гладя щенка. – Можете не кормить.
– Ты будешь играть с ним на травке, – сказал Розинский. – Вон там. А когда проедет машина, ты помашешь ей рукой.
– Я знаю, – сказала Надя. – Мне Виктория говорила.
– Удивительно талантливый ребенок, – сказал Розинский. – Вообще я хочу снимать детский фильм. С детьми так интересно работать. У них есть непосредственность, утерянная актерами. Ты как думаешь?
Я не успел ответить, потому что оператор отбросил окурок сигареты и сказал:
– Солнце уйдет.
Оператор, второй режиссер Виктория и директор картины – старые киноволки – относились к Розинскому снисходительно и не скрывали своего снисхождения. Розинский это чувствовал и старательно скрывал обиду. Это была его первая полнометражная картина, а они сделали по двадцать картин на своем веку и насмотрелись разных режиссеров. И потому, хоть фильм только начинал сниматься, уже были уверены, что из Розинского ничего путного не выйдет.
Они были не правы, но мы с Розинским не могли и не хотели с ними спорить или оправдываться. Доказывать правоту надо было картиной, а пока приходилось терпеть, так как снисходительное отношение к режиссеру выражалось не только во взглядах, но и в полном нежелании совершать лишние движения или усилия, из которых и состоит обычная жизнь съемочной группы.
Проезд машины, которой Надюша должна была помахать рукой, состоялся только к вечеру. Мы с ней оба к тому времени устали, потому что нет ничего утомительнее безделья, когда вокруг тебя все заняты. Надя все время возилась с щенком – щенку было скучно, он капризничал и просился домой. У меня в сумке оказался бутерброд, который я купил утром на вокзале, – из того набора в целлофановом пакете, в который входят два крутых раздавленных яйца, бутерброд с колбасой и огурец.
Мы смотрели с Надей, как щенок брезгливо водит носом над бутербродом, и тут сообразили, что голодны. Я ехал в поезде, а Надя искала щенка. Поэтому я уговорил Надю пойти в столовую, которая была в двухэтажном доме на косогоре. Половина первого этажа – столовая, половина – хозяйственный магазин.
Надя сначала отказалась идти, потому что у нее не было денег, но я убедил ее, что питание проводится за счет киногруппы. Я так и сказал: «Питание проводится», и казенный оборот ее сразил.
Выбор блюд был невелик – столовая вот-вот должна была закрыться. Щенок улегся под столом. Мы ели щи, а потом подавальщица сказала:
– Рыженькая, возьми котлеты.
Надя вскочила и побежала за котлетами, а я поглядел ей вслед, потому что удивился словам подавальщицы. И в самом деле увидел, что у Нади темно-рыжие волосы, густые и непослушные, собранные на затылке резинкой. А когда Надя вернулась с тарелками и поставила их на стол, сказав мне: «Пожалуйста, кушайте», я пригляделся к ней. У нее была очень белая кожа в веснушках и зеленые глаза.
Надя почувствовала мой взгляд, и, видно, он показался ей строгим.
– Я сейчас, – сказала она. – Я уже наелась.
– Не спеши, – сказал я. – Ты в каком классе?
– В четвертом.
– А почему ты не в лагере?
– А у нас городской лагерь при школе. Виктория пришла и стала отбирать для массовки. Сначала только десять человек отобрала, а потом все начали кричать, что нечестно, и она всех взяла. Мы вчера снимались, а сегодня Виктория сказала, что щенок нужен. Она мне сказала, я сама не напрашивалась.
Я постарался вспомнить, в какой сцене нужны были дети, много детей. И не вспомнил.
– А что вы вчера играли? – спросил я.
– Мы кросс по улице бежали, а Лаврентьев за нами. Знаете Лаврентьева?
Лаврентьев был старым актером, всю жизнь игравшим эпизоды, из тех актеров, лица которых известны любому – фамилия почти никому.
– Тебе интересно было?
– Очень, – сказала Надя. – А сегодня неинтересно.
– Но ведь ты можешь смотреть, как снимаются другие.
– Один дубль интересно, а они по три дубля снимают. И солнца ждут.
Как быстро, подумал я, эти малыши впитывают кинолексикон. Слова «дубль», «массовка» звучали естественно, как «щенок».
– Можно, я ему кусок котлеты дам? – спросила Надя.
Я разрешил. Она тихонько сунула половину котлеты под стол, и щенок выхватил ее из пальцев Нади и принялся чавкать.
– Потише ты! – сказала ему Надя. – Нас выгонят.
– Компот будете брать? – спросила подавальщица.
Когда Надя подошла к ней за стаканами, подавальщица сказала:
– Собак у нас кормить нельзя.
– Я больше не буду, – сказала Надя.
– Ты хорошо учишься? – спросил я.
Надя удивилась вопросу. Хоть он был и стандартен в разговорах со взрослыми, от меня она его, видно, не ждала.
– Когда как, – сказала она.
Я поймал себя на том, что стараюсь вспомнить, что еще надо спрашивать в светском разговоре с незнакомым ребенком. Надя глядела на дверь. Я понимал, что она терпит сидение в столовой, хотя компот уже выпит, потому что я взрослый, который ее накормил и накормил щенка. Но со мной ей неинтересно. И наше общение, таким образом, зашло в тупик.
