«… Жарило солнце, перед глазами плавали красные пятна, дрожал воздух на дне карьера, и в этом дрожании казалось, будто Шар приплясывает на месте, как буй на волнах. Он прошел мимо ковша, суеверно поднимая ноги повыше и следя, чтобы не наступить на черные кляксы, а потом, увязая в рыхлости, потащился наискосок через весь карьер к пляшущему и подмигивающему Шару. Он был покрыт потом, задыхался от жары, и в то же время морозный озноб пробирал его, он трясся крупной дрожью, как с похмелья, а на зубах скрипела пресная меловая пыль. И он уже больше не пытался думать. Он только твердил про себя с отчаянием, как молитву: «Я животное, ты же видишь, я животное. У меня нет слов, меня не научили словам, я не умею думать, эти гады не дали мне научиться думать. Но если ты на самом деле такой… всемогущий, всесильный, всепонимающий… разберись! Загляни в мою душу, я знаю, там есть все, что тебе надо. Должно быть. Душу-то ведь я никогда и никому не продавал! Она моя, человеческая! Вытяни из меня сам, чего же я хочу, – ведь не может же быть, чтобы я хотел плохого!.. Будь оно все проклято, ведь я ничего не могу придумать, кроме этих его слов: «СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЕТ ОБИЖЕННЫЙ!»1
Последнее слово захрипело, как в старом радио, звук шкрябал все чувства, время замерло и действие зависло, запечатлев на лице этого человека пик эмоциональных противоречий. Застывшая картинка, как в черно-белом кино, стала мелькать кадрами, постепенно замедляясь пока кадры не остановились. Но изображение было уже цветным, ни капли не отличимым от реальной жизни, и сам сюжет поменялся кардинально:
В старом, заброшенном, бетонном помещении находились три человека. Пол представлял из себя месиво из грязи и различного мусора. Холодные, сырые, серые стены. Большая грязная лужа, в которой плавало множество стеклянных лабораторных сосудов, занимала почти всё пространство пола. По середине помещения стоял человек средних лет, с редеющими волосами, одетый в тёмное драповое пальто. На его лице отражалась усталость. Другой – в коричневой куртке, высокий и худощавый, находился ближе к стене, где был большой проём в другой зал сооружения. У третьего были почему-то слезящиеся красные глаза, а на лице, с разбитой губой и ссадиной возле носа, было выражено мучительное страдание.
– Ты ведь понятия не имеешь, что здесь делается! – сказал, одетый в пальто, глубоко и тяжело дыша, и опустил подбородок, пытаясь подобрать дальнейшие слова. Потом повернул голову в сторону человека с ссадиной и с усмешкой продолжил свою речь вопросом:
– Вот почему, по твоему, повесился Дикобраз?
Человек c ссадиной, оправдываясь и шмыгая носом, ответил:
– Он в Зону пришёл с корыстной целью и брата своего загубил в мясорубке из за денег…
– Это я понимаю, -ответил деловито, задавший вопрос, -А почему он всё таки повесился? Почему ещё раз не пошёл, теперь уж точно не за деньгами, а за братом?…А?…Как раскаялся?
Ответ снова прозвучал дрожащим и оправдывающимся голосом, в котором отражалось какое -то замешательство:
– Он хотел… я не знаю… через несколько дней он повесился.
Вопрошавший, с настойчивостью продолжил мысль, закончив её в утвердительном тоне:
– Да здесь он понял, что не просто желания, а сокровенные желания исполняются! Наступила пауза и, закончивший речь, развернулся, сделал несколько шагов по хлюпающему мерзкому полу и остановился. Человек с ссадиной поднялся с места и, подойдя к проёму в стене, сел прямо на пол. Рядом стоял худощавый, который на протяжении всего разговора не произнёс ни слова, а только задумчиво переминался, делал из стороны в сторону по несколько шагов и глубоко вздыхал, переполненный какими-то глубокими и не весёлыми размышлениями.
– Да здесь, то сбудется, что натуре твоей соответствует, сути… – уже более размеренно сказал самый разговорчивый:
– О которой ты понятия не имеешь, а она в тебе сидит и всю жизнь тобой управляет. Ничего ты, кожаный чулок, не понял! -продолжал он, с иронией смотря сверху вниз на оправдывающегося:
– Дикобраза не алчность одолела. Да он по этой луже на коленях ползал, брата вымаливал, а получил кучу денег и ничего иного получить не мог, потому что Дикобразу -дикобразово… Понял он всё это и повесился.
Говоривший, встал посреди проёма, ведущего в другую комнату, повернувшись спиной к выслушивающим его, идущую от избытка сердца, речь:
– Не пойду я в твою комнату. Не хочу дрянь, которая у меня накопилась, никому на голову выливать, даже на твою, а потом, как Дикобраз, в петлю лезть…2
Очертания людей и комнаты стали расплываться, размазываться и вдруг проявились вибрирующие полосы, как помехи на экране большого монитора, но так же внезапно, следом возникло чёткое изображение огромного, полутёмного помещения, похожего на какой-то разрушенный промышленный комплекс.
Повсюду валялись большие обломки бетонных плит, куски труб, рассыпанный гравий, торчала толстая, железная арматура. Из глубины большого, бетонного котлована правильной округлой формы, находящегося аккурат по середине пространства помещения, мерцал тусклый красноватый свет, напоминающий тление углей от большого костра. Сама атмосфера, летающая в воздухе, почти не отличалась от атмосферы сырой комнаты с полами из луж, но всё же имела свой оттенок некой страшной торжественности. В этом громадном помещении, в той части, которая напоминала театральную сцену, находился, светящийся синеватым сиянием, кристальный камень больших размеров похожий на монумент. Перед ним стоял человек, экипированный в военный спец костюм. Форма лица и носа, даже очень коротко-стриженные волосы и залысины, всё напоминало человека с ссадиной из предыдущей сцены, но это был совершенно другой человек. Лицо волевое, во взгляде твёрдость и решимость. Такой не станет слезливо оправдываться перед кем-то и не дрогнет его рука нажать на курок, не даст себя в обиду и не повернёт назад встретив препятствия на пути. Он снял с плеча висевший АК-74 и небрежно отбросил в сторону, протянул руки по направлению к кристаллу так, как -будто вопрошает какое-то божество, и произнёс:
– Я хочу, чтобы зона исчезла…
В его глазах читались искрение мотивы и они, как зеркало отображали живую, но настрадавшуюся вдоволь человеческую душу. Внезапно появившийся, яркий свет принёс дискомфорт глазам, за последние часы привыкшие к полумраку, и заставил прищурится и закрыться от него руками. Яркость чуть угасла. Он опустил руки и приоткрыл глаза. «О, древние боги, неужели свершилось!?» – подумал он и, запрокинув голову назад, закрыл глаза, наслаждаясь невероятными ощущениями неведомого блаженства от увиденного. Он стоял посреди зелёной поляны, окружённой кустарником и редкими небольшими деревьями. Летнее яркое солнце нежно ласкало лицо очень тёплыми лучами. Он то открывал, то закрывал глаза от чувства неверия в случившееся, но перемешенного со сладостной эйфорией. Однако, наблюдая за ним, можно было увидеть ужас происшедшего дальше. В открытых в очередной раз глазах, наблюдающий со стороны, заметил бы отсутствие зрачков, физический факт невозможности созерцания предметов. Жуткий и жестокий финал!
