Кличка, это штука особенная. Хорошая кличка высвечивает какие-то потайные грани натуры… дополняет. Наверно предостерегает иногда.
Его называли Мышь. Конечно. может быть из-за имени Михаил. Или небольшого роста. Или манеры двигаться, немного суетливо, может быть даже подобострастно. Но в закадровой составляющей, а эта часть произношения любой клички, даже более важна чем акустическая, всегда слышалось «Мышонок». Это иногда прорывалось у окружающих его, и как подтверждение этой мысли, никто не замечал вербальный огрех. (Я знал компанию, где все называли друг друга «толстый». Со временем закадровая составляющая стала настолько индивидуальной, что откликался именно тот «толстый» которого звали…)
Лет ему было около двадцати, и служил он в охране следственного изолятора. Существует негласная практика набора в такие службы, детдомовских детишек. Они из-за отсутствия родственников гораздо восприимчивее, опять же если что, то отцам-командирам отвечать не перед кем…
Стараются выбирать позлее, но бывает и промахиваются. В нашем случае купились видимо на довольно широкие плечи, ну и сильное желание понравиться начальству. Впрочем, до начала событий, описанных ниже, служба Мышонку давалась легко, и все были им довольны.
В тот день он заступил в наряд, и уже через полчаса спокойно расхаживал по коридору с камерами – одиночками. Еще перед разводом, в курилке, он наполовину пропустил мимо ушей рассказ сержанта о какой то крутой девице, то ли грохнувшей, то ли ранившей сынишку местного авторитета. Истории такие происходили постоянно, так что он научился не обращать на них внимания. Из любопытства он заглянул в камеру, которая до этого дня пустовала. Там на нарах в позе эмбриона лежала девушка. Мышонок отметил про себя что видимо фигура ничё так, ну насколько можно судить отсюда. Потом походил еще по коридору. Опять заглянул. Девушка не сдвинулась ни на миллиметр. Он знал все стадии отчаяния, которые проходили те, кто попадал сюда в первый раз. Видел и слезы, и истерики… Но тут было что-то другое, совсем последнее. Как будто бы она сдалась, и слова у нее кончились… Потому что слова, это хоть какая-то ниточка, стало быть надежда. А её видимо не было. От неё веяло настоящей безысходностью.
Мышонок позвал её тихонько, через окошко. Потом чуть погромче. Открыл камеру и вошел. Подошел к ней, и вдруг понял, что не знает, что делать… он стоял, стоял… затем сел на пол, и прислонил автомат к стене. Следующие десять минут Мышонок смотрел в стену напротив, потому что боялся смотреть на нее, чтобы она не подумала о нем что-нибудь плохое. Он только слушал её дыхание, и невольно к нему подстраивался… потом напряжение почему-то исчезло, и ему стало легко. И вдруг Мышонок заговорил. Тут надо бы объяснить, что с этим у него всегда были проблемы. Его никто и никогда не слушал. Была в его жизни такая странность. Стоило ему начать что-либо рассказывать, даже самые расположенные к нему люди, прерывали его, или просто уходили как будто забыв о его существовании. Сам себе он объяснял это тем, что видимо он не умеет вести беседу, или истории и анекдоты его скучны, и неинтересны.
